Первая мировая война в 211 эпизодах

Под обрывом царил хаос. Несколько артиллеристов бились над тем, чтобы спасти три застрявшие пушки. Раненые все нарастающим потоком двигались вниз с обрыва, в поисках безопасного укрытия; Лобанов-Ростовский спрашивал, что произошло, из каких частей эти раненые. Истекающие кровью люди были слишком растерянны и сбиты с толку, чтобы дать ему вразумительный ответ. Мимо галопом промчался офицер, спасая полковое знамя, — оно лежало у него в седле; атавизм 1914 года: не только сражаться со знаменем в руках, но и исполнить святой долг — не позволить врагу завладеть своим знаменем. Офицера встречали одобрительными возгласами: “Поберегись!” По обе стороны обрыва взрывались снаряды. В воздухе клубилась пыль, пахло дымом от пожаров и кордитом.

Проехав еще некоторое расстояние вдоль обрыва, с компасом в руке, в сопровождении не только своего отделения, но еще и трехсот — четырехсот раненых, Лобанов-Ростовский с изумлением заметил, что они оказались в плену. Несомненно, путь вдоль обрыва вел их к большой дороге по направлению к Сандомиру. Беда заключалась в том, что артиллерийская батарея немцев находилась совсем поблизости. И тотчас стала обстреливать русских, как только они выбрались наверх. Лобанов-Ростовский и все остальные отпрянули назад. Вдали, справа от большой дороги, виднелись другие немецкие батареи. Лобанов-Ростовский упал духом, был в растерянности.

И тогда произошло нечто примечательное, хотя и не из ряда вон выходящее.

Немецкие пушки, ближайшие к отряду Лобанова-Ростовского, были обстреляны своими же, по другую сторону дороги, принявшими их за русских. Немецкие батареи вели друг с другом яростную артиллерийскую дуэль. За это время русским удалось скрыться. Конечно, немцы вскоре обнаружили свой промах, но враг был уже далеко, на большой дороге к Сандомиру, на безопасном от немецкой артиллерии расстоянии. Со всех окрестных дорог и тропинок к ним стекались отступающие части. Теперь они были частицей “единой, длинной, черной ленты из телег, нагруженных ранеными, разбитых артиллерийских батарей, солдат из других войск”.

А вот еще один атавизм: кавалерийский полк, готовый к бою, скачет по дороге — живописная картина эпохи Наполеоновских войн. Немцы? Нет, русские гусары. Их спокойные улыбки разительно контрастируют с той неразберихой и страхом, которые царят среди отступающих. Кажется, что кавалерия принадлежит к совсем иному корпусу, она не имеет понятия, что произошло и что сейчас происходит.

Когда Лобанов-Ростовский со своей маленькой колонной в сумерках подъезжал к Сандомиру, казалось, что худшее уже позади. Только что прибывшая, отдохнувшая стрелковая дивизия окапывалась по обе стороны дороги. Обнаружив, что городские улицы слишком узки и на них теснится слишком много народу, Лобанов-Ростовский оставил свои 20 одноколок на въезде в город. При этом заметил, что корова все еще с ними. Похоже, она с честью выдержала все испытания. Небо было затянуло тучами.

В пестром потоке воинских частей он увидел знакомых. Тот самый пехотный полк, с которым он встретился прошлой ночью: солдаты спали тогда под открытым небом на улицах Опатова, — неподвижное спящее скопище голов, рук, ног, туловищ, белеющее в лунном свете. Еще утром их насчитывалось четыре тысячи. Осталось в живых триста, и еще шесть офицеров. Полк почти уничтожен, но не побежден. Они несут знамена. И в их рядах царит порядок.

К вечеру начался дождь. И только теперь Лобанов-Ростовский вспомнил, что не ел весь день. Голод заглушили тревога и беспокойство. Около одиннадцати появились остальные солдаты роты, потрепанные, но целые. А с ними, к счастью, полевая кухня. Теперь всех покормят. Вдали утихает пушечный грохот. Становится совсем тихо. То, что назовут сражением при Опатове, закончилось.

По-прежнему лил дождь. Наступила полночь.

Лобанов-Ростовский вместе с другими забрался под телеги, чтобы поспать. Сперва удалось заснуть, но потом струи дождя просочились и к ним. Остаток ночи он со своими солдатами провел сидя у дороги, молча, без сна, в каком-то животно-терпеливом ожидании, когда же наконец наступит рассвет.

17.

Суббота, 10 октября 1914 года [33]

Эльфрида Кур слушает истории о войне за чашкой кофе в Шнайдемюле

33

Кур указывает дату 11 октября, но это, судя по всему, ошибка: описываемые события произошли 10 октября, а кроме того, немецкие дети не ходили в школу по воскресеньям.

Осенние краски. Октябрьское небо. Студеный воздух. Учитель принес с собой на урок сводки с фронта и зачитывает их: два дня назад пал Антверпен, а теперь капитулировал последний форт, и, значит, длительная осада снята и германское наступление по всему побережью, на Фландрию, может продолжаться. Последние слова сообщения Эльфрида уже не расслышала, их заглушили радостные крики детей.

Это стало ритуалом в ее школе — восторженные возгласы, когда поступали сообщения о победах Германии. Эльфрида считала, что многие кричали от восторга, надеясь получить выходной день в честь победы. Или в надежде, что директор школы, строгий, высокий господин в пенсне, с седой, остроконечной бородкой, будет так восхищен их юношеским патриотизмом, что отпустит их хотя бы с последних уроков. (Когда в школе было объявлено о начале войны, директор так разволновался, что заплакал, ему было трудно говорить. Именно он запретил употреблять в школе иностранные слова. Провинившийся платил штраф в пять пфеннигов. Надо говорить “Mutter”, а не “Маmа”, “Auf Wiedersehen”, а не “Adieu”, “Kladde", а не “Diarium”, “fesselnd”, а не “interessant”и так далее.) Сама Эльфрида тоже закричала от радости, услышав новость о падении форта Брендонк, но не потому, что рассчитывала на выходной, а просто от всей души: “Я думаю, что это так здорово — кричать в честь других там, где всегда надо соблюдать тишину”. В классе у них висела карта, и все победы германской армии тщательно отмечались маленькими черно-бело-красными флажками на иголках. Атмосфера в школе и в Германии в целом агрессивная, в моде шовинистические лозунги, все от мала до велика настроены на победу.

После школы девочка сидит за чашкой кофе. Родители Эльфриды разведены. Она не общается со своим отцом, ее мать работает, у нее — небольшая музыкальная школа в Берлине. Поэтому Эльфрида с братом живут у бабушки в Шнайдемюле.

Все разговоры, как обычно, о войне. Кто-то видел на вокзале еще один состав с русскими военнопленными. Раньше они вызывали интерес “своими длинными бурыми шинелями и драными штанами”, но теперь на них никто и внимания не обращает. По мере того как немцы продолжают наступать, газеты приводят все новые цифры взятых в плен, — это напоминает биржевой курс войны, где сегодняшняя отметка — 27 тысяч пленных под Сувалками и 5800 — западнее Ивангорода. (Не говоря уже о других, более практических признаках победы: газеты писали в том месяце, что требовалось 1630 железнодорожных вагонов для транспортировки пленных, захваченных после великой победы у Танненберга.) Что же будут с ними делать? Фройляйн Элла Гумпрехт, незамужняя учительница средних лет, с твердыми убеждениями, круглыми щечками и тщательно завитыми локонами, знала ответ: “Расстрелять их всех, да и дело с концом”. Другие считали эту идею ужасной [34] .

34

В то время с военнопленными на Восточном фронте, как показал Алон Рахамимов, обращались намного лучше, чем во Вторую мировую войну, когда воюющие стороны оказывались виновными в многочисленных преступлениях и систематически плохом обращении с захваченными в плен. В период Первой мировой войны отношение к ним было достаточно гуманным, и около 90 процентов пленных смогли вернуться после войны домой. (Хуже всего приходилось немецким и австро-венгерским военнопленным в русских лагерях, по причине тифа и нехватки еды.)

Взрослые рассказывают друг другу истории о войне. Фройляйн Гумпрехт говорит об одном человеке, которого казаки заперли в горящем доме, но ему удалось бежать в женском платье на велосипеде. Дети вспоминают историю, которую им прислала их мама из Берлина:

Один немецкий ефрейтор-резервист, бывший в мирное время профессором романских языков в Гёттингене, сопровождал группу французских военнопленных из Мобёжа в Германию. Вдали грохотали пушки. Вдруг лейтенант, находившийся при исполнении обязанностей, заметил, что его подчиненный затеял перепалку с французом. Пленный возмущенно размахивал руками, а младший капрал сердито сверкал глазами из-за очков. Лейтенант поскакал в их сторону, опасаясь, что начнется драка. Его вмешательство остановило спорщиков. Тогда разозленный ефрейтор объяснил, что пленный француз, в драных ботинках, перевязанных бечевкой, являлся профессором Сорбонны. И оба господина заспорили из-за своего несогласия по поводу конъюнктива в ранней провансальской поэзии.

Все рассмеялись, фройляйн Гумпрехт хохотала так, что даже подавилась кусочком шоколада с орехами. А бабушка спросила у Эльфриды и ее брата: “Скажите мне, дети, разве не стыд и срам, что два профессора вынуждены стрелять друг в друга? Солдатам надо бросить свои винтовки и заявить, что они не хотят больше воевать. И отправиться по домам”. Фройляйн Гумпрехт возмущенно воскликнула: “А как же наш кайзер? А честь Германии? А слава немецких солдат?” Но бабушка возвысила голос: “Всем матерям следовало бы пойти к кайзеру и сказать: “Пусть будет мир!”

Эльфрида была озадачена. Она знала, что бабушка с сожалением отреагировала на известие о мобилизации. Это была третья война в ее жизни: сперва с датчанами в 1864 году, затем — с французами в 1870-м. И даже если бабушка, как и все остальные, и на этот раз не сомневалась в победе Германии, в скорой победе, она все же не могла приветствовать военные действия. Но тем не менее говорить об этом вот так? Ничего подобного Эльфрида прежде не слышала.

18.

Вторник, 13 октября 1914 года