Первая мировая война в 211 эпизодах

Собственно говоря, в этом нет ничего удивительного. Во-первых, Россия выбыла из числа воюющих держав: около месяца назад в Брест-Литовске был подписан унизительный мирный договор между капитулировавшими большевиками и немцами-победителями [274] . Так что теперь не было причин жертвовать своей жизнью. Когда батальон из Салоник прибыл в Лаваль, лагерь уже заполняли деморализованные и мятежные русские войска, части русского корпуса, дислоцированного прежде во Франции. Встреча с ними не могла не повлиять на новоприбывших. Кроме того, они находились совсем рядом с Парижем, и войска подвергались агитации многочисленных эмигрантских группировок, осевших в этом городе.

274

Экспансионистский диктат. Россия уступала следующие территории: Украину, Белоруссию, Финляндию, Прибалтику, Польшу и Крым; большинство из них становились независимыми государствами — сателлитами Германии. Затем Османская империя забирала себе Кавказ. Кроме того, Россия обязывалась поставить победителям, или, скорее, победителю (власти Австро-Венгрии и Болгарии были раздосадованы и озлоблены тем, что плоды победы достались исключительно Германии), огромное количество нефти и зерна, а также множество важной военной техники: локомотивы, артиллерийские орудия, боеприпасы. Согласно подсчетам, Россия (или, скорее, новорожденная большевистская совдепия) потеряла таким образом 34 процента своего населения, 32 процента пахотных земель, 54 процента своих промышленных предприятий и 89 процентов угольных шахт. Немецкие войска вошли в Грузию, с целью добраться до нефти. Опьяненные победой, немецкие генералы были одержимы безумными идеями о переброске немецких подлодок в Каспийское море и о возможности захвата Индии.

Тревожных признаков было немало. На параде кто-то швырнул костылем в генерала, командовавшего всеми русскими войсками во Франции. Целые взводы внезапно объявляли забастовку. Как и в Салониках, офицеры здесь тоже получали анонимные угрозы.

Сегодня положение резко обострилось. Батальон впервые должен отправиться на фронт. Когда Лобанов-Ростовский явился утром на место построения роты, там было пусто. Он узнал, что солдаты в этот момент проводили собрание, на котором решили отказаться покидать лагерь. Лобанов-Ростовский находился на грани нервного срыва. Однако он посчитал, по его собственным словам, “что если он не предпримет решительных мер, то все погибнет”. Что делать, он не знал, но все же отдал приказ, чтобы двести его солдат покинули казармы и явились на место. Их долго не было, но в конце концов они собрались.

Лобанов-Ростовский обратился к своей роте с короткой спонтанной речью. Он сказал, что ему плевать на политику, что они формально являются частью французской армии и поклялись сражаться до конца войны. Что его долг — проследить за тем, чтобы рота отправилась на фронт. Затем он обратился к солдатам с вопросом, готовы ли они исполнять приказ. Ему хором ответили: “Нет!”

Не зная, на что решиться, он подождал несколько минут, а потом повторил свой вопрос. В ответ опять прогремело “нет”. “Все это время мой мозг лихорадочно работал, я наблюдал за происходящим как во сне”. Лобанов-Ростовский был в отчаянии и понимал, что оказался в критическом положении; и скорее от безысходности, чем с конкретным умыслом, он вытащил свой револьвер — жест, который он впоследствии назовет “довольно театральным”. И произнес следующие слова: “Я спрашиваю вас в третий и последний раз. Те, кто отказывается воевать, пусть выйдет из строя. Но предупреждаю, что я застрелю первого же, кто посмеет сделать это”.

Наступила гнетущая тишина.

Лобанов-Ростовский ожидал худшего. Если кто-то выйдет вперед, готов ли он действительно застрелить его? Да, ничего другого не оставалось, он ведь сам предупредил об этой угрозе. Впрочем, вовсе не исключено, что солдаты набросятся на него и устроят самосуд. Такое уже случалось. Если это произойдет, он направит заряженный револьвер на самого себя. “Секунды тишины я помню как какую-то галлюцинацию. Мысли вихрем крутились в моей голове. Что будет?”

Эти секунды показались ему вечностью. С каждым мигом бездействия, пока солдаты колебались, он приближался к своей собственной победе. Это почувствовали и солдаты, по мере того как тишина усмиряла их, обращая мятежность в смирение. Кто-то выкрикнул из строя: “Мы ничего не имеем против вас лично, капитан”. Лобанов-Ростовский, с револьвером в руке, снова сослался на долг и принципы. Снова тишина. Тут началось голосование. Рота изъявила готовность отправиться на фронт. С чувством бесконечного облегчения Лобанов-Ростовский дал солдатам увольнение на остаток дня. Завтра рано утром они выступают.

Лобанов-Ростовский шел обратно как в бреду: улица качалась у него под ногами. Навстречу ему попался знакомый офицер, который в замешательстве уставился на него: “Что с тобой? У тебя лицо зеленое с лиловыми пятнами”.

192.

Понедельник, 15 апреля 1918 года

Флоренс Фармборо приезжает во Владивосток

Рано утром поезд медленно подъезжает к Владивостоку. Из окна вагона она видит порт, где стоят на причале четыре больших военных корабля. На одном из них развевается британский флаг. Флоренс Фармборо испытывает громадное облегчение, глядя на “Юнион Джек”. Словно при виде этого кусочка ткани внезапно испарились, исчезли все напряжение, тягость, мрачное беспокойство. Она едва сдерживает волнение:

Радость! Облегчение! Надежность! Безопасность! Разве может кто-то другой понять, что символизирует этот чудесный флаг для нас, беженцев, уставших и замызганных после странствий? Мы словно услышали дорогой, знакомый голос, который зовет нас домой!

Двадцать семь дней назад она покинула Москву, двадцать семь дней провела в скрежещущем, пыхтящем товарном поезде вместе с чужими людьми, в большинстве своем иностранцами, бегущими на восток, в грязном, неудобном вагоне, предназначенном для перевозки военнопленных. Было очень холодно, не хватало еды и питья — однажды воды осталось совсем немного, нельзя было даже помыть руки, — но ей доводилось видать и кое-что и похуже. Их иностранные документы с многочисленными печатями были в полном порядке, и они выручали их, позволяя успешно миновать подозрительных красногвардейцев и всесильных железнодорожных служащих.

Решение уехать оказалось в общем-то неизбежным. Она осталась без дела, положение в России и Москве становилось все более безнадежным: голод, беззаконие, назревающая гражданская война. И все же это решение далось ей нелегко, она даже впала в депрессию. Однажды друг застал ее в слезах, она не могла объяснить, отчего плачет, даже самой себе, поскольку нельзя было найти простого ответа. Она перелистывала свои записи в дневнике и вновь переживала, с содроганием или отвращением, разные тяжелые сцены, спрашивая себя: “Это я, действительно ли явидела все это? Это я, действительно ли яделала это?” Она вспоминала всех увиденных ею умерших, начиная с самого первого, того московского конюха, который даже не был убит на войне, а умер от опухоли мозга, и спрашивала себя: “Будут ли вспоминать о них? Но кто же может запомнить все эти тысячи и тысячи убитых?” Когда она 27 дней назад попрощалась в Москве со своими друзьями и русскими хозяевами, у которых жила, она чувствовала себя остраненной, оцепеневшей, слов нет, чтобы описать это состояние.

Выйдя из вагона, они отправились в город. На улицах она наблюдала многоязычную и многоликую толпу, людей разных национальностей и в разной военной форме. Здесь были китайцы, монголы, татары, индусы, русские (разумеется), англичане, румыны, американцы, французы, итальянцы, бельгийцы и японцы. (Это их ждали два больших военных корабля в порту.) В России началась иностранная интервенция: сперва это была попытка удержать Россию в составе воюющих держав, но постепенно она превратилась в борьбу против засевших в Москве большевиков. На рынках и в магазинах появилось множество товаров. Можно было купить даже сливочное масло. В консульстве ее встретил обходительный чиновник, который передал ей 20 фунтов, присланных ее братом из Англии. Придется подождать транспорта, который вывезет ее из Владивостока; он только не мог сказать когда.

Она наслаждалась тем, что вновь могла есть белый хлеб и клубничный джем.

В этот же день Харви Кушинг записывает в своем дневнике:

Непривычно холодно для этого времени года, дует северный ветер. Несколько самолетов сражаются с ветром, но их немного. Просто сидеть и ждать, ничего не делая, — как это ужасно! Все понимают это, и все знают, что в это же время, где-то в других местах, многие хирурги по горло завалены работой.

193.

Четверг, 18 апреля 1918 года

Мишель Корде слушает картежников в Париже

Еще один облачный день. Волнение улеглось, но лишь на время. Весеннему наступлению немцев исполнился почти уже целый месяц. Прорыв на юг, к Парижу, вроде бы остановлен, но вместо этого немцы атакуют на севере, во Фландрии, и вместе с тем они начали наступать на Уазе и Маасе.

Главной темой для разговоров в Париже остается конечно же исполинская пушка. С 23 марта французская столица почти ежедневно подвергается обстрелу из какого-то особого артиллерийского орудия, которое тщательно замаскировано где-то за позициями немцев и которое посылает свои снаряды на 130 километров: такой радиус действия — настоящая сенсация, эксперты сперва даже усомнились, что это возможно! [275] Новости о стремительном продвижении немцев, да еще артобстрелы (то там, то сям, а то и два часа подряд) вызвали настоящую панику во французской столице.

275

Благодаря очень длинному стволу орудия, выпущенные из него снаряды могли долетать до стратосферы, где сопротивление воздуха гораздо ниже, а это означало, что траектория полета удлинялась. Сила выстрела была такой мощной, что при выпуске каждого нового снаряда фактический калибр ствола несколько увеличивался. Вследствие этого каждый отдельный снаряд должен был быть тяжелее предыдущего и, соответственно, заряд должен был постоянно увеличиваться. Затем, после примерно 20 выстрелов, ствол необходимо было сменить. Его калибр увеличивался с начальных 21 см до 24 см. Конструирование этого орудия требовало уйму времени и денег, и в основном оно бездействовало.

Нынешние настроения напомнили август 1914 года, как пишет Мишель Корде в своем дневнике. Каждый разговор начинался тревожным вопросом: “Ты что-нибудь слышал?” Вокзалы заполонили люди, стремящиеся сесть хоть на какой-то поезд. На улицах выстраивались длинные очереди. Парижане набивались в банки, пытаясь снять со счета свои деньги, опасаясь того, что они пропадут после захвата столицы немцами. В то время около миллиона человек покинули Париж и отправились в такие города, как, например, Орлеан, где количество жителей сразу же утроилось. Торговля вынужденно снижала обороты. Фирмы, торговавшие предметами роскоши, особенно пострадали и начать увольнять персонал.