Первое правило королевы

Ведь я и сама не знаю, как мне бы хотелось…

Он шел напролом, и в этом она тоже узнавала его и радовалась тому, что узнает, а потом перестала думать — совсем.

Он делал с ней все, что хотел, и даже рычал оттого, что все это было как надо — просто замечательно. Он вовсе не был лихим и многоопытным любовником, что бы там ни писали про него газеты, а они чего только про него не писали, — обыкновенный, стесняющийся, не слишком уверенный в себе человек.

В тот первый раз он ничего не боялся — отказа или неловкости, из-за того, что они почти не знакомы. Он часто видел ее в репортажах и на вечеринках, так что ему казалось, он давно и хорошо ее знает, и его отношение можно было выразить примерно так: слишком умна, слишком красива, ну ее к шутам!.. Инстинктивно он знал, что такие женщины редки и опасны, что именно такие порабощают, парализуют и губят тех, кто слабее, — а слабее все.

Кто там?.. Клеопатра, кажется, как раз из таких, очень редких, очень опасных.

Потом он обо всем забыл — потому что она была бледненькой, расстроенной, ела, как маленькая девочка, задумчиво и равнодушно, рассказала про мужа — он и предположить не мог, что у Клеопатры может иметься муж! — а потом зарыдала из-за того, что у нее остыла ванна, и он почувствовал себя намного сильнее, чем она. Сильнее, увереннее, старше — в конце концов, у него когда-то тоже была жена, и он тоже печалился, когда разводился, и хотел, чтобы все осталось как было, а потом долго привыкал к одиночеству и объяснял сыну какую-то ерунду не своим, педагогическим голосом, а сын, подумав, сказал: «Все ясно, пап. Просто вам не надо было жениться. Зачем? Одна морока!»

И вправду морока, подумал он тогда. Прав его ребенок.

В первый раз он был утешителем и думать забыл про «Клеопатру».

Теперь все повторялось — так и не так. Ее не надо было утешать, и вряд ли он решился бы на что-нибудь, если бы застал ее в том самом черном костюме, в котором она была на приеме, и с черными жемчужинами в ушах. Бриллианты вокруг жемчужин разбрызгивали холодный и острый свет, и он вдруг подумал, что она похожа на эти жемчужины с бриллиантами — свет был ледяной и яркий, синие и белые искры, а в середине матовая глубокая чернота. В джинсах и свитере она казалась странно молодой, невысокой, ладной — каждый раз что-то смещалось в голове, когда она проходила слишком близко от него, доставая чашки и встряхивая дурацкий кофе в дурацкой турке. Он помнил ее загорелую грудь в фестонах и волнах очень дорогого белья, знал, какая она на ощупь, помнил, как тяжеловесно помещается у него в ладони — и в затылке начинало сильно и равномерно стучать, а Инна всего лишь наливала ему кофе, черт бы его побрал!.. У него не было никаких шансов уйти «просто так» уже тогда, когда он только принял решение пойти к ней «поговорить»!

И еще он все время помнил о противоборствующих группировках, о сибирских реках и Лимпопо, и думал так: больше ничего не будет.

У сына Ясира Арафата и дочери Беньямина Нитаньяху шансов обрести друг друга больше, чем у Инны Селиверстовой и Александра Ястребова, хотя последние и не разделены рекой Иордан.

Они разделены политикой, а это значительно хуже.

И оттого, что в их разъединении была бесповоротная неизбежность, соединение оказалось слишком серьезным, болезненным, значительным, и его не смог испортить даже подло икающий диван!..

Инна очнулась — словно из обморока выбралась, — потому что очень замерзла. Она стала подтягивать ноги, вяло недоумевая, что с ней такое случилось, как это она ухитрилась заснуть на диване в гостиной, да еще голой, да еще без одеяла, и поняла, что рядом с ней что-то большое, теплое и притягательное и об это вполне можно греться, и она подсунула под это холодные ноги, завозилась, устраиваясь, и вдруг это большое тоже зашевелилось, двинулось, и оказалось, что она смотрит прямо в черную дыру, без проблеска света, в ничто — в его черные и страшные глаза.

Господи, все повторилось!.. Все повторилось, и даже не так, как было тогда, в Москве, а — острее, жестче, сильнее, и с этим теперь придется жить.

Она засуетилась, стала натягивать покрывало, и он чуть подвинулся, чтобы она смогла натянуть.

— Замерзла? — спросил заботливо и прижал к себе поплотнее.

Если бы дело было в том, что она замерзла!

Одежда — мужнин свитер, свекровины носки и джинсы, ее собственные! — была разбросана на ковре с розой посередине.

Я ненавижу этот ковер. Я ненавижу розу кисельного цвета. Ужасно, что мои вещи валяются на этом ковре.

— Как ты?.. — спросил ее любовник, и глупее и ненужнее этого вопроса ничего придумать было нельзя.

— Все в порядке, — ответила она, соображая, как встать, чтобы он не рассматривал ее. — Спасибо.

— Пожалуйста.

Он обнимал ее, и она обнимала его, и, наверное, в этот момент не было людей столь же далеких друг от друга, как они.

— Мне надо встать, — холодно сказала она, — ты отвернись, пожалуйста.

Он не стал отворачиваться — спасибо хоть на этом! Поднялся, подобрал с кисельной розы свою одежду и ушел куда-то.

Инна посмотрела ему в спину, не удержалась, — плотные ноги, тяжелые руки, широкие кости.

Ее муж был высок, худощав, в меру строен и широкоплеч — не зря же «новая счастливая» польстилась! — и Инна всегда была уверена, что ей нравятся именно такие мужчины.

В этом смысле — она задумчиво оглядела помятый диван, который еще не отошел от испытаний — все у них с мужем было очень живенько, и где-то даже мило, и так же отличалось от только что пережитого, как высадка на Луну отличается от ее имитации в ванне с водой.

И с этим теперь придется жить!..

Она натянула свитер и джинсы прямо на голое тело и обнаружила его за дверью, уже полностью одетого. Он глубокомысленно рассматривал стены, как и тогда, в первый раз. Очевидно, ему тоже было неловко.

Они прогнали с его куртки кошку Джину и попрощались с торопливым облегчением.

Он сбежал с крыльца, и под фонарем она еще увидела его голову, мелькнувшую на уровне высоких окон, а потом он канул в метель, как будто его и не было.

Она постояла у окна, а потом пошла на кухню, где остался его запах — табака и французского одеколона, — решительно ополоснула его чашку и сунула на полку, чтобы не маячила перед глазами, ни о чем не напоминала.

На столе лежали сигареты и зажигалка. Инна искоса на них посмотрела, ей не хотелось брать это в руки.

Завтра уберет, а пока пусть так.

Она открыла воду в ванну, с брезгливостью кошки Джины отнесла в корзину лифчик и трусики и опять посмотрела в окно.

Конечно, его там не было. Странно было бы, если бы он продолжал там стоять, но она почему-то была уверена, что увидит его, и сильно расстроилась, когда не увидела.

Совсем ты, матушка, рехнулась, сказала она себе.

Горячая вода привела ее в чувство, и она долго лежала, ни о чем не думая, отдыхая от всех сегодняшних переживаний и потрясений.

Она была уверена, что ни за что не заснет этой ночью, и уснула, едва только пристроила на подушку голову — неподалеку от кота Тоника, который так за весь вечер и не спустился вниз, чтобы посмотреть, что такое происходит в его доме.

Ее разбудила горничная Аделаида Петровна, вернее, зычный голос, которым она созывала котов к завтраку.

— Кысь-кысь-кысь, — надсаживалась Аделаида Петровна, — кысь-кысь!

Иннины кошки терпеть не могли, когда их звали «кысь-кысь», как каких-нибудь безымянных, и на призывы не откликались. Они, конечно, снизойдут до завтрака, но только когда непонятливая Аделаида, которая не догадывается позвать их по имени, уберется из кухни.