Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
Людям, предназначенным действовать, Провидение рано посылает все, что поможет им преуспеть значительно позже, — страсти, во имя которых надо предпринимать нечто вполне определенное, интересы, требующие хитрости, приключения, для коих необходима немалая энергия; во дни юности они впервые, еще налегке пробегутся по кругу, вертеться в котором им суждено все зрелые годы; тогда они с лихвой испытают то, что в младые лета лишь пригубили, до конца проявят свойства, заложенные в довольно ординарных обстоятельствах какой-нибудь юношеской эскапады. Точно так же пособия по грамматике нужно читать прежде серьезных филологических трудов: скажем, Жиро-Дювивье или Шапсаля с Маттиаком штудируют после Ноэля либо Бюрнуфа. [108]
108
Перечисляются
Первая любовь Анри позволила ему отведать прелести и муки остальных, он укрепился в честолюбивых склонностях, претерпел уколы тщеславия, подобное же происходило с другими чувствами, укорененными в тысяче иных обстоятельств; Анри усваивал уроки жизни, словно верховой езды, — если начинать учение, объезжая диких лошадей, вы рискуете сломать себе шею после первого прыжка, но зато сразу станет понятно, как надо браться за дело.
Сперва его полюбили, и он поддался этой любви, захотел придать ей силы, а выросла только боль; его терзала ревность к мужчине, мужу, он бежал из-под его крова и подвергся напастям потруднее прежних: испытал нужду, притом двойную, но затем нащупал орудия, какими можно начинать рытье своего шурфа, и не пожалел сил, чтобы овладеть ими; он наблюдал естественное угасание страсти, какую почитал вечной, но по результатам убедился, что бессмертных страстей не бывает, любимая им женщина тоже утешилась, и это умерило горе; пришел черед связям, не столь продолжительным, которые тоже прервались, порождая и унося прочь вереницу новых убеждений; вследствие этих перипетий Анри накопил многообразный опыт, относящийся к женщинам, которых он любил, к мужчинам, повидав их на своем веку немало, и к себе самому, поскольку успел испытать довольно злоключений; порывистости он сохранил ровно столько, чтобы доводить замыслы до конца, и остаток способности любить уберег, чтобы не разучиться испытывать наслаждение, — подобная гимнастика оказалась достаточной для укрепления мышц тела и души, но не такой чрезмерной, чтобы истерзать его нервы.
Что касается неприятностей Жюля, они были связаны с его основной склонностью: он полюбил, растравив свои желания, был обманут, поверженная любовь и неудачные первые шаги на литературном поприще слились в единую боль и пропитались общей нежностью, после чего превратились в обычную декорацию, на фоне которой, как правило, выступает поэзия; туда он и погрузился, найдя для страдания местечко и в сердце, и в голове: оно давало пищу и чувству, и негодованию.
Знаете, что придает мясу страсбургских печеночных паштетов с трюфелями, какими вы объедаетесь за завтраком, особую нежность при соприкосновении с нёбом? Животное, предназначенное к закланию, долго держат на раскаленном листе металла, чтобы его печень раздулась, налилась кровью и сделалась такой вкусной. Разве имеют значение его страдания, если наше удовольствие возрастает! Вот так и гений, его воспитывает долгая мука, откуда, по-вашему, берутся те сердечные вопли, что приводят вас в восторг, возвышенные мысли, от которых вы вскакиваете с кресла? Источник всего этого — скрытые от вас слезы, неведомая вам тоска. Ну и что с того? Животное все равно съедят, а поэт заговорит, стало быть, тем лучше, если страдания истерзали им обоим нутро, раз от этого мясо первого превосходно, а фраза второго обворожительна!
Только захочешь описать грусть, как она уже ушла, вылилась из сердца прямо в природу, стала общей, более универсальной и смягченной: вот где таится секрет тех темных тонов, в которые погружены самые блистательные ее творения, благодаря чему даже бурлескное в ней пронизано такой едкой горечью, что тяготеет к трагическому.
С высоты своей личной боли художник созерцает страдания людские, в этом зрелище ему открываются неведомые дали, оттого мы и глядим туда за ним вслед так неотрывно. Однажды его зрачки обжег свет искусства, от которого кружится голова, как у тех, кто поднялся на головокружительные вершины, и он прикрыл веки, чтобы не ослепнуть, затем все линии заняли свои места, уже различимы первый и второй планы, детали бросаются в глаза, на будущем полотне расположились в равновесии живописные массы, горизонты раздвинулись, открытый им новый порядок стал ему внятен, рука обрела силу и ум пришел в равновесие.
Если за событиями, подготовившими его к постижению идей, без которых он бы не стал тем, что он есть, последовали еще происшествия, столь же значительные, их урок не принес бы плода: уже обретенное знание не оставляет места новому, заграждает дорогу
к нему, а то чудесное «я», что появилось на исходе первой метаморфозы, потерялось бы в тщательном исследовании сменяющих друг друга внутренних состояний. Художнику во благо, чтобы новая жизнь вошла в него, не позволив ему сделать ни шагу ей навстречу, после чего он может спокойно перепробовать все ее ароматы, делясь с нами своими открытиями.Мысль озаряла Жюля и ввергала в замешательство, ведя от бурного опьянения к бессильной кротости, от сомнения к тщеславному довольству, его не хотели признавать, высмеивали, освистывали; друзья покидали его, да и сам он принижал себя не раз. Его преданность искусству приписывали эгоизму, а принесенные им жертвы — жестокосердию. Ни один из его проектов не увенчался успехом, все его шаги встретили отпор, он присутствовал при агонии собственных привязанностей, самые теплые его симпатии гибли на глазах, но он сохранил в себе достаточно ума, чтобы понимать сердце, и довольно чувства, чтобы доходить до сердцевины мысли.
Анри теперь двадцать семь лет, он умеет пить вино и любить женщин, не пьянея и не доводя себя до болезни, он поджар и гибок, дерзок в помыслах и ловок, гнется под ветром обстоятельств, когда не в силах подогнуть их под себя, его стремления к богатству и власти нисколько не умаляют в нем ни великодушия, ни веселости, он работает и бывает в свете, занимается и поет, смеется и мыслит, слушает проповеди, не зевая, и глупости, не пожимая плечами, он человек со всей присущей смертному непоследовательностью и со свойственным истинному французу очарованием. У него еще не наступает похмелье от выпитого вина и не бывает горького осадка после ночи любви: он не опасается ничьих козней, всем и каждому выказывает уважение, хотя втайне подсмеивается над окружающими. В себя верит больше, нежели в человечество, но в случай чаще, чем в себя; женщины любят его, потому что он с ними неизменно галантен, мужчины хранят ему преданность, поскольку он научился быть полезным; его побаиваются, так как он не медлит мстить, в делах ему уступают место, а то столкнет с тропы, но первыми идут ему навстречу, ибо он умеет привлекать.
Когда Анри, войдя в салон, обводит взглядом присутствующих, он сразу видит, какая женщина здесь станет его любовницей: он этого добивается, и она о том же догадывается; он не возжелает той, что способна к долгому сопротивлению или может его оттолкнуть. Страстно захотев чего-нибудь, он чуть ли не в предсказанный им час приберет это к рукам, что он предполагал, то и происходит, чего он желает, имеет все шансы состояться; у него есть приятели разных характеров и родов деятельности, рассказывающие о собственных страстях или навязчивых желаниях, и он, соблюдая меру, платит им той же монетой, у него имеется выезд, которым он пользуется, когда идет дождь, и верховая лошадь для прогулок в хорошую погоду; матери семейств с похвалой отзываются о его моральном облике, молодым девушкам навевает грезы его красивое лицо, мужчины завидуют его уму, правительству полезны его таланты…
Ему принадлежит будущее, такие люди добиваются могущества.
Жюлю двадцать шесть, судя по манерам, он похож на усталого человека, испытавшего великую скорбь, а неряшливой внешностью напоминает тех, кто склонен к беспорядочной жизни; обычно он нагоняет скуку или раздражает, потому что все время молчит либо, напротив, болтает без умолку; даже людей беспутных выводит из себя его цинизм, а девицы на содержании находят, что у него нет души.
Он проводит свои дни в чистоте и скромности, мечтая о любви, чувственных безумствах и оргиях чревоугодия.
Для него безразлично, жить ли ему дальше или умереть, а потому приход смерти не ввергнет его в ужас, но он согласен и существовать, не проклиная действительность.
Величайшее блаженство ему дарят закаты, шум ветра в лесу и песня жаворонка над росным лугом, а изящный оборот, звучная рифма, склоненный профиль, древняя статуя и некоторые складки на одежде способны надолго погрузить его в радостное томление.
Жюль не прочь смешаться с толпой, наслаждается примесью меланхолии в жизни больших городов, он гуляет в полях, проводит время на плотинах и холмах, и сердце его впивает дыхание ветра, запахи, очертания бегущих облаков, шуршащую под ногами листву.
Он пытается сочувствовать молитве священника, поражению проигравших и ярости победителей, не чужд презрения к палачам и сострадания к их жертвам, любит поскрипывание кадила, блеск вороненого клинка, улыбку женщины. Он подбирает раздавленные колесом кареты цветы, гладит животных, играет с детьми, испытывает равную жалость к пресыщению богача и алчности бедняка; надежды вызывают в нем такое же горестное участие, что и разочарования, а к чужому счастью он относится с тою же снисходительностью, как и к невзгодам. Без энтузиазма, но и без ненависти он растроганно смотрит на слабого, восхищается силой и падает ниц перед красотой.