Первое второе пришествие

Но ему было мало одних фактов.

У него и вторая теория имелась. Его всегда не устраивало, что преступника, пойманного на каком-то преступлении, за это преступление и судят. Ведь он, если не совсем маленький мальчик, наверняка имеет за собой груз преступлений более тяжких. То есть: поймали на воровстве – подозревай в ограблении, поймали на ограблении – подозревай в убийстве, поймали на убийстве – подозревай измену Родине, поймали на измене – подозревай в нем главаря международной мафии с сотней трупов на личном счету.

С такими выкладками, соображениями, документами и т.п. он, гордый, но строго-четкий, явился на доклад к начальнику майору Филатову.

Майор Филатов собирался на пенсию, и это дело могло стать для него последним. Поэтому он был настроен особенным образом: он заранее хотел отпустить Петра. Он надеялся, что ничего серьезного тут нет и быть не может.

К тому же он хотел снять давний грех с души: давно, лет пятнадцать назад, ему приходилось уже иметь дело с одним Христом. Судебно-медицинская экспертиза признала его вменяемым, поэтому, по законам того времени (Филатов уже не помнит – писаным или неписаным), виновному грозило уголовное преследование за антиобщественное, социально-опасное поведение, критику государственного строя, подразумевающую собой призывы к его свержению.

Тот Христос с того и начал на допросах, что попер на государственный строй, называл тогдашнего правителя Иродом, а милиционеров – наемниками. Оно, по сути, может, так и есть, но уж очень оскорбительно. И Филатов засадил его: крепко и надолго, а потом узнал, что этого долгого срока Христос не отсидел, был убит в первую же неделю товарищами по неволе.

И вот, просмотрев бумаги и выслушав Хайфина, он вызвал на допрос Петра.

– Тут написано, – сказал он, тыча в документы и показывая этим свое отношение к ним, – что ты несовершеннолетнюю девушку изнасиловал.

– Правда, – сказал Петр.

– Какая ж правда, если она тебе жена? Это я так каждого за изнасилование посажу!

– Она не была женой!

– Но стала же! Идем дальше. Обвиняют, что ты, возможно, главарь группировки.

– Правда.

– Это как?

– Прельстил людей, назвав себя Христом, повел за собой.

– Ага. То есть на самом деле ты не считаешь, что ты Христос?

– Считаю.

– Ну, твое дело, – согласился майор Филатов. – Дальше. Соучастником в убийстве тебя представляют. Главврача вашей больницы будто бы убить помогал.

– Всякий, кто не препятствует, помогает. Все мы соучастники всего.

– Не сепети! Лично – убивал?

– Нет.

– Помогал?

– Да.

– Чем?!

– Кровосмесительной связью с его сестрой.

– Ничего не понимаю! Ладно, – не любя двусмысленностей, порешил Филатов. – И тут, значит, туфта. Дальше. Заявление некоего Фомина, что ты ему здоровье испортил.

– Испортил.

– Это как?

– Спровоцировал у него язву. А потом вылечил, – не удержал Петр неуместной последовательности мыслей и слов.

– Чем? – заинтересовался майор.

– Руками.

– Умеешь?

– Умею, – признался Петр.

– А от простатита? – с надеждой спросил Филатов.

– Попробую.

Петр стал лечить и не вылечил. Он сделал это нарочно. Дело в том, что ему хотелось в тюрьму. Ему не нравилось, что его держат отдельно в следственном изоляторе. Нет, среди людей, среди «овец заблудших» его место, там он найдет и апостолов себе, и учеников, там ждут его – а не в обыденности жизни, где человек еще не осознал своей преступности против людей, Бога и самого себя, – поэтому и не радуется, когда его прощают.

Филатов огорчился, но тем не менее сказал:

– Вранье, оказывается. Значит, и остальное вранье. Шуруй-ка ты по месту жительства.

– Я преступник, – сказал Петр.

– Шуруй, шуруй!

В дверь постучали, Филатов разрешил.

Вошел с лицом надежды лейтенант Хайфин, ему не терпелось.

Петр догадался, что сделать: он схватил со стола графин и, обладая хорошей природной меткостью, развитой в десантных войсках, кинул его так, чтобы попасть не в голову Хайфина, а рядом, в стенку.

В камеру он вошел со светлой улыбкой.

– О! Какой Исусик явился! – воскликнул кто-то.

Узнали, подумал Петр.

– Статья? – требовательно спросили его.

Петр пожал плечами.

– Сто семнадцатая, – сказал некто предвкушающим голосом.

Наступила тишина.

Петр понял, что ждут его слов.

– Братья! – сказал он. – Я пришел, я пришел к вам, потому что больше, чем другим, нужен вам! Радуйтесь, братья, вы прощены Богом и мною!

– Тпппру! – остановил Петра коренастый мужчина, подымаясь с пола, где он лежал на чьих-то угодливых одеждах. И спросил присутствующих: – Псих?

– Косит! – уверенно ответили ему.

– Опускать будем?

– Будем!

– Сымай штаны, парень, – сказал коренастый. – Опускать тебя будем. Козлить. Лучше не брыкайся, хуже будет.

Петр не понимал.

И тут свора людей бросилась на него со всех сторон. Схватили, рвали одежду, чего-то хотели от него.

Петр не понимал.

И лишь когда его поставили в определенную позу – понял.

Терпи, приказал он себе. Это испытание. Терпи!

И уже почуял некое прикосновение, и тут не ум, не душа – другое что-то взбунтовалось и возмутилось, Петр встал и разбросал всех по углам легкими движениями, и если кто поувечился, то от тяжести собственных тел, упавших на твердое или острое.

– Стоять! – крикнул Петр им, собиравшимся опять броситься. А коренастому мужику, вынувшему что-то похожее на шило, но без рукоятки, приказал: – Отдай!

Мужик, словно его толкали, приблизился и отдал заточку. Петр изломал ее на мелкие куски.

– Эх, братья! – сказал им всем Петр и заплакал.

И они тоже заплакали все.

– Начальник! – заорал вдруг коренастый мужик, колотя в дверь. – Убери его отсюда, не могу я с ним! Тяжко, начальник! Убери!

Петра перевели в другую камеру, где обитатели, получившие тюремным телеграфом сведения о нем, сторонились его, никто не разговаривал с ним и не желал его слушать.

Вдруг явился служитель.

– Там к тебе, – сказал он Петру. – Свиданку разрешили. Мать и жена.

– Вот моя мать и жена, и братья! – указал Петр на сокамерников.

Послышалось короткое хихиканье.

– Твое дело, – сказал служитель.

В тот же день, вечером, Петра отвели к Филатову.

– Говори спасибо, – сказал он. – Еле упросил этого… – он не стал называть, – не подымать пыли. Значит, Христос?

– Христос.

– Чего ж чуда не сотворишь? Хоть маленькое какое-нибудь.