Первомост

Михаил позвал себе в подмогу из Новгорода Ярослава Всеволодовича, а из Смоленска - Изяслава Мстиславовича, который водил дружбу с половцами и мог надеяться на их поддержку, и вот трое князей пошли против Владимира Рюриковича. Тот попросил помощи у Даниила Галицкого. Услышав о приближении Даниила, Михаил отступил от Киева. Владимир и Даниил перешли через мост и начали опустошать Черниговскую волость. Напуганный Михаил заперся в Чернигове, а Изяслав бежал к половцам, с которыми потом вторгся в Киевскую волость.

Владимир и Даниил, по наущению одного из галицких бояр - Мирослава, пошли на половцев, но в это время Михаил двинулся из Чернигова на оставленный князем Киев. Владимир тотчас же хотел кинуться назад, но Даниил упрямо пошел дальше против половцев и был разбит у Торческа. Владимир с Мирославом закрылись в Торческе, однако их выдали галицкие бояре Григорий Васильевич и Молибоговичи, и киевский князь с женой своей очутился в плену. Даниил возвратился в Галич, а Изяслав и Михаил взяли Киев, много зла сотворили киевлянам, взяли огромный выкуп со всего люда, даже и с немощных, потом князем в Киеве сел Изяслав, а Михаила позвали бояре в Галич, в который Даниила не пустили.

После этого началось такое, что никто уже не мог взять в толк, какой князь сидит в Киеве сегодня и кто будет сидеть завтра.

Владимир выкупился из плена и захватил Киев. Но потом он пошел на помощь Даниилу, который не отказался от мысли прибрать к рукам галицких бояр. А тем временем Ярослав с новгородцами без боя захватил Киев и сел на княжеский стол.

За этими переменами не успевал уследить даже приученный к постоянной неустойчивости Воевода Мостовик, он растерялся до того, что уже пропускал через мост всех князей подряд, не разбирая и не выбирая; быть может, именно благодаря этому и уцелел и в те смутные годы. И возможно, наряду со значительностью событий внешних, неожиданности, свалившиеся на Мостовика в его собственном дворе и Мостище, показались ему мелкими, несущественными, не стоящими внимания и постоянного гнева. К тому же в течение событий вмешались еще и силы высшие, наказание упало на виновных: один куда-то исчез, другой утонул, что-то сгорело, тот пропал без вести. Чего еще нужно?

Но вряд ли озабоченность княжескими усобицами (пусть и не сполна описанными здесь) могла быть настолько большой, чтобы изменить характер Мостовика. Тщетными следует признать также и попытки приписать Воеводе способность к измерению зла, ибо хорошо известно, что привыкший творить зло и расправу не знает пределов, не ведает меры и не останавливается в своем черном деле даже тогда, когда уже нет видимого сопротивления его власти и воле.

Издавна повелось, что люди, не найдя объяснений на земле, ищут их на небе. Возможно, Воевода испугался небесных предзнаменований? Потому что творилось тогда нечто неслыханное, будто перед концом света.

Жара стояла невероятная, горели вокруг леса, сквозь дым можно было свободно смотреть на солнце, на нем видны были черные пятна, будто огромные гвозди, и мгла густая спускалась на землю, так что на сажень перед собой не было видно ничего, и люди сталкивались между собой, и звери слепли и ходили по селам и городам, смешивались с людьми медведи, волки, лисицы.

А потом произошло землетрясение, и в монастыре Печерском в день отца Феодосия, когда там находились митрополит Кирилл и князь Владимир, церковь Богородицы раскололась на четыре части, а в Переяславе от этого сотрясения церковь святого Михаила - пополам.

Вскоре после смерти Положая и Лепетуньи появилось знамение на солнце: надвинулась плотная тьма с запада, а с востока засветило, будто на пятый день после новолуния, а потом вышло наоборот, с востока наползла тьма, а с запада просачивался свет, как при пятидневном месяце, и страх и трепет напал на всех, кто это видел, а видели все, и Воевода Мостовик тоже.

Так не это ли испугало Воеводу настолько, что он не стал мстить родственникам Положая, пренебрег давнишним мостищанским обычаем, согласно которому искоренялся весь род и семя каждого, кто провинился перед Мостовиком?

Потому что если человек, живет на свете так долго, как Воевода Мостовик, он уже имеет возможность убедиться, что небесное знамение предвещает не судьбу отдельной личности, даже и весьма значительной, и не строения какого-нибудь, будь это даже единственный в целой земле мост, к примеру, а касается дел целого государства или народа.

Как бы там ни было, солнце заслонялось темными пятнами, черными тучами, и на земле жара стояла, и пересыхали реки, и озера, и болота, и горели леса, горы, болота; казалось, даже сама земля словно бы горела перед тем, как пришла зловещая весть об ограблении и сожжении Константинополя разбойными фрягами или же крестоносными болванами, которые изгнали императора и патриарха, издевались над пещерными душами святых служителей монастырских, ограбили все храмы, прежде всего - святую Софию, где кроме священных сосудов нашли сорок кадий чистого золота, сожгли огромное множество книг, а потом избрали своего императора, Балдуина, признавшего только власть папы римского, и тогда папа Иннокентий направил послание русским епископам с требованием признать и над собой его верховную власть, поскольку Византия с ее патриархом перестала существовать.

Так и перед ужасной битвой на Калке появилась над Русской землей звезда, глаголемая "докит", то есть копье по-гречески, потому что простиралась по небу с востока на запад с хвостом длинным и острым, впрямь похожим на копье, и светила ясно, до боли в глазах, за что названа была блистаницей или лампадией, стояла же в небе семнадцать дней, в чем люди посвященные увидели пророчество, что и Киеву осталось стоять еще семнадцать лет, и хотя определенный срок еще, и не закончился, и хотя в самом деле за Киев снова начались княжеские раздоры, но ничто, кажется, не указывало на то, что через три с чем-то года должен исчезнуть этот великий и вечный город, - следовательно, знамения, даже и самые зловещие, действовали лишь в пределах, твердо очерченных, и не затрагивали всего, что находилось вне этих пределов, так почему бы они должны были касаться Воеводы Мостовика, который хотя и стоял на скрещении всех путей, но в то же время словно бы и не вмешивался ни во что, поскольку мост, ежели хорошенько поразмыслить, все-таки был для людей лишь орудием, мост нельзя было причислить к участникам тех или иных событий, а раз это так, то и людей, стоявших у моста, не могли задевать дела мира этого, его хлопоты, страхи и надежды.

Так отпадают все вероятные предположения относительно причин перемены поведения Мостовика, но не названа еще одна, весьма существенная, о которой почему-то забыто было даже в Мостище, причина же эта: половчанка.

Снова половчанка, снова Воеводиха.

С нее началось все, ею и продолжалось. Своим поступком она выбила Воеводу из повседневных привычных забот, вынудив забыть о делах и предаться чувству мести; она же и положила конец его мстительности, заставив Мостовика сосредоточиться на новом событии, происшедшем опять-таки в его дворе, не задевая на этот раз Мостовика ничуточки.

Половчанка вспомнила про Светляну. Перед глазами зловещей женщины стояло воспоминание о том, как бегали по двору двое, как, играючи, сорвал Маркерий со светлых волос девочки зеленую ленточку и повязал ее себе на шею, под сорочку, видела она эту зеленую ленту, разрывая сорочку на парне, до сих пор еще в ушах у нее стоял звук раздираемой рубахи, этот звук до сих пор не давал ей покоя, требовал отплаты за надругательство над собою, и она решила предать надругательству если не того неблагодарного юношу, то хотя бы кого-нибудь из дорогих его сердцу людей, а поскольку теперь не было в живых ни его отца, ни матери, оставалась только эта девочка, тоненькая и светлая до невероятности, нежная, как птичий посвист, то эту нежность половчанка задумала уничтожить, но не сразу и не открыто, а коварно, смакуя это медленно, затаенно от всех, и прежде всего от самой Светляны. Воеводиха позвала Шморгайлика и велела привести к ней девочку.

– Как будет велено, - прошептал доносчик и боком попятился от половчанки, потому что боялся теперь ее больше, чем самого Воеводы.

Он скатился с высоких воеводских сеней, пересек, двигаясь все так же боком, двор, вскочил в избу Немого, стал в двери, пытаясь заполнить собой все отверстие, хотя при его хлипкости эта попытка казалась довольно смешной, прошипел, обращаясь к Светляне, которая сидела на лавке, удивляясь приходу воеводского слуги, никогда ранее не отваживавшегося здесь появляться: