Первомост

Стрижак забрал грамотку у Шморгайлика, прочел ее, там было написано: "Повелеваю всячески укрепить и удерживать мост. Когда же подойдет вражеская сила - мост сжечь без сожаления и промедления". Подписал грамотку Дмитрий-тысяцкий то ли сам, то ли за него сделал это кто-то грамотный, но получалось так, что и тысяцкий смыслил в письме, ибо кто бы стал посылать грамотку, сам не умея ее прочесть?

За трапезой Стрижак повел речь о грамотке. Воевода отделался молчанием. Но через день из Киева прискакало уже десятка полтара всадников, целая дружина малая, и молодой воевода, встретив Мостовика, выехавшего навстречу, потребовал подтверждения относительно той проклятой грамотки, и не одного лишь подтверждения, но и послушания.

Намерение у всадников, похоже, было такое, что они не уедут отсюда, пока не получат надлежащее. Но Мостовик тоже умел держаться как следует. С равнодушным спокойствием, хмуро смотрел он на всадников, долго молчал, потом сказал сквозь зубы:

– Будет ответ.

И указал рукой на мост, словно бы приглашал и в то же время как бы прогонял.

И только после этого позвал к себе Стрижака и велел прочесть грамотку, читать, в сущности, нечего было, но для человека неграмотного, да еще с такой тупой головой, как у Мостовика, там было достаточно слов для обдумывания.

Вот так стоял он всю долгую свою жизнь над мостом и над мостищанами, укрывшись в неприступную башню загадочности, и все вокруг, даже ближайшие люди, возможно и половчанка, которая так и не дождалась от него сугубо мужского, считали его человеком необычным, возвышавшимся над всем будничным и повседневным. Его суровость принимали за решительность, нежелание понимать какие бы то ни было проявления и потребности жизни объясняли, возможно, и величием Воеводы. А он не был ни решительным, ни необычным, а уж великим - тем более. Воевода был очень средним человеком, серым, как его усы, человеком, который когда-то, благодаря случаю или просто удачному рождению, возвеличился и всю жизнь потом только то и делал, что старался удержаться в своем высоком положении. А такие люди совершенно непригодны для действий полезных и решительных. Если же здесь и происходили решительные действия, то было это в далеком прошлом, досталось Воеводе в наследство, принадлежало прошлому, потому и перед прошлым Мостовику приходилось заискивать на всякий случай: ведь там для него был залог существования и непоколебимости. Вот почему он, твердый и безжалостный во всем, что шло по установленному порядку, не способен был ни к чему новому, мгновенно терялся, становился нерешительным, как тогда с Маркерием и Положаями.

И вот - невероятное, ошеломляющее, ужасное: сжечь мост! Дать обещание киевскому тысяцкому, что он сожжет мост! Как же можно? Это же получается уничтожить все, на чем держался? Сжечь мост - это все едино что сжечь самого себя! А он думал о жизни вечной!

Воевода пришел в бешенство оттого, что пустили через мост посланцев Дмитрия-тысяцкого. Не такое он пережил, сколько князей перешло через мост, а еще больше не пущено им сюда и вовсе, так при чем же здесь тысяцкий? Где-то он там ездит по Киеву и вокруг со своей дружиной, возможно, призывает их: "Пахари и пастухи, камнетесы, гончары, кузнецы, златоковцы, кожевники, мужи и жены, немощные и малые, - все бросайте свое дело и поднимайтесь против заклятого врага!"

Но какое дело ему, Воеводе Мостовику, до этих призывов и до суеты какого-то тысяцкого? Что такое тысяцкий? Человек, избранный или назначенный на воеводство временное. Он же, Мостовик, стоит и должен стоять здесь вечно!

– Что скажешь ты?
– мрачно спросил Мостовик Стрижака.

Тот ответил словами не своими, выбрал апостольские:

– А иных поставил бог в церкви, - во-первых, апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями... Но все ли апостолы? Все ли пророки? Все ли учителя?

– Лепо, лепо, - покачал головой Мостовик, хотя слова Стрижака можно было бы равно применить и к тысяцкому Дмитрию и к самому Мостовику. Но Воевода не заметил двусмысленности.
– Моя земля!
– сказал он твердо.
– Ни у кого из князей не было земли по обоим берегам Реки. Еще от Ярослава, как разделились они с Мстиславом: тому киевский берег, а тому - черниговский. А моя земля - по обоим берегам. Мост стоит и на киевском берегу и на черниговском. Я властелин этой земли и всего, что на ней было и будет, живое и мертвое! А кто не верит...

– Кто не верит, напомним про чудо триблаженного Николая, - вставил Стрижак.
– Был когда-то человек неверующий. Видел бог неверие его, и в ту ночь показалась человеку река огненная, и тонул он в ней из-за неверия своего, и воскричал голосом великим, и...

– Оставь своего Николая, - махнул рукой Воевода.
– Не время.

Стрижак откашлялся немного обиженно, потому что Воевода не только забыл поставить питие для беседы, но еще и так грубо прервал речь о святом, чего не делал ранее никогда.

У Стрижака всегда было про запас что-нибудь из святого Николая, для каждого случая. Он говорил во имя его, от его имени, повторял слова, никогда и не произносившиеся Николаем, уже просто потому, что выдуманы они были самим Стрижаком; он жульничал и выжимал из святого все, что хотел, а тот молчаливо переносил все, ибо иначе не был бы он святым и вообще не существовал бы. Но ведь святых выдумывают, чтобы прикрываться их именем не столько в добре, сколько в глупости, недосмотрах, бездарности, лености и преступности. Почему же Воевода в такое тревожное время не желает слушать? Разве Стрижак когда-нибудь подвел его? Он всегда говорил Мостовику не то, что есть на самом деле, а то, что хотелось слышать Воеводе. И вот мир существовал сам по себе и жизнь складывалась так или иначе, а Мостовик не ведал об этом, пребывая постоянно в мире, выдуманном для самоуспокоения, порожденном упрямым самоослеплением, которое умело поддерживал Стрижак, а не было бы Стрижака, кто-нибудь другой все равно подлаживался бы к способу видения Мостовика, скажем, тот же Шморгайлик, и он точно так же нашептывал в уши Воеводе лишь то, что воеводские уши жаждали услышать.

Потому-то и на этот раз Стрижак растерялся всего лишь на миг, непродолжительного покашливания хватило ему, чтобы опомниться, прийти в себя, и он быстро переключился от святого Николая на мост, над которым ломал себе голову Воевода.

– Все уже было на свете, - сказал он беззаботно, - а вторично не будет. Даже второго потопа не будет, потому что первый богу не удался. Тогда Ной ковчегом перехитрил всевышнего, а мы-то выше Ноя, потому что имеем мост. Зачем же его жечь? Такой ответ можешь дать тысяцкому.

– Он воевода, и я воевода, - пробормотал Мостовик.
– К тому же постоянный, а он временный. Почему я должен отвечать на его наглость!

– Можешь и не отвечать, - легко согласился Стрижак.
– Зачем отвечать! Из Киева один князь бежал, а другой пришел, назначил тысяцкого Дмитрия и тоже бежал. А ты стоишь здесь от князей древних, они же пребудут во веки веков.

– Моя земля, - продолжал твердить свое Мостовик.
– Извечная земля Мостовиков. Только у перевозчика Кия, может, была вот так земля по обоим берегам Реки, а теперь я один остался совсем. Грамоту имею от самого Мономаха. Имею грамоту?

Стрижак, захваченный врасплох, не успел своевременно подтвердить. Он как-то заколебался, замялся, на короткий лишь миг, потому что доподлинно ведь знал, какая это грамота и какая ей цена.

– Имеешь ли грамоту?
– переспросил он, чтобы опомниться хоть малость, ибо, при всем своем нахальстве, растерялся. Может, оттого, что в горле было сухо, а может, и еще отчего-нибудь.
– А кто же имеет, кроме тебя, Воевода!

Но Мостовик сегодня тоже был возбужден необычно, просто даже болезненно. Мало ему было Стрижака, хотелось свидетелей, что ли. Он вскочил и - невиданное дело!
– на цыпочках побежал к дверям, с размаху толкнул их, чуть не сбил Шморгайлика, который удобно уселся на стульчике у щелки и, наверное, задремал из-за того, что нечего было подслушивать. Шморгайлик перепуганно вскочил и намеревался удрать, но Воевода остановил его властным окриком: