Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
И, гордо закинув голову, она глядела на него сияющими глазами. Высокая грудь её волновалась, и голубые алмазы, как звёзды, искрились на ней…
— Я не мальчишка голоусый… — проговорил Иван. — И мне…
— А я не хочу рассуждать ни о чём… — дерзко оборвала она. — Повторяю тебе: я — твоя, но, первое дело, убери грекиню с отродьем её, второе — посади меня рядом с собой на трон золотой, а третье — на коня и вперёд.
Она была ослепительна. Но он в самом деле не был уже мальчишкой голоусым. И он, волнуясь, долго молчал.
— А если я так тебя, бешеную, возьму?.. — проговорил он.
Быстрым движением из-под тёмно-малиновой душегреи, горностаем опушённой, она вынула небольшой золотой кинжал.
— А попробуй!
Он впился глазами в кинжал.
— То кинжал князя Василья Патрикеева!.. — дрожа от бешенства, проговорил он. — Откуда он у тебя? Значит, правда, что про вас с ним болтали?
— Что было, то быльем поросло, — зло рассмеялась она. — Я
— Отчего же ты с него не требовала трона золотого да вселенной? — насмешливо проговорил Иван.
— А это уж с кого что, — усмехнулась она. — Князь Василий не раскусил меня. Если бы он слушал меня, то…
— То?
— …То, может, ты тут и не стоял бы, батюшка… — рассмеялась она. — Князь Василий себе ни в чём не верит. Иной раз словно и тому не верит, что он, Василий Патрикеев, правнук Гедимина…
Ивана жгло как на костре, но и с костра он не мог не любоваться ею.
— А если я скажу, что ты… мужа отравила, и тебя, по нашему обычаю, живьём в землю зароют?
— Я мужа отравила? — весело рассмеялась Елена. — Ты лучше грекиню свою спроси, кто моего мужа отравил: может, она лучше тебя это знает. Москву спроси. А зароешь — всё одно тебе ничего не достанется. Да нет: на такую игру ты не пойдёшь! Вон поп римский, от него можно бы ждать и такого, а ты… рассчитывать больно любишь…
Он опустил голову.
— То всё бредни бабьи, — сказал он. — Бирюльки. Русь собрать надо, это верно, но это головой делают, а не скаканием. А вот хочешь: Софью с Васильем я удалю, твоего Дмитрия на стол всея Руси посажу, а тебя… А тебя, — загорелся он, — я осыплю такими сокровищами, какие тебе и во сне не снились! Пусть там говорят, что хотят, но вслух пикнуть никто ничего у меня не посмеет! — стукнул он подогом о пол. — Вот тебе…
— Да какая же мне радость будет в том, что после твоей смерти, когда я сама уже старухой буду, мой сын над Русью великим государем учинится? — засмеялась она опять своим серебристым, отравляющим смехом. — Нашёл чем прельстить! Я сейчас хочу жить, понял? И так хочу жить, чтобы у меня самой и у всех вокруг дух бы захватывало. Иди пораскинь умом, может, и осмелеешь… Только первый шаг, говорят, труден, а потом…
— Олёнушка…
— Не подходи!.. — играя золотым кинжалом, быстро отстранилась она. — Мое слово — олово, а пока прощай…
И, не дожидаясь ответа, она повернулась и, точно играя, вышла из покоя. Он скрипнул зубами, бешено ударил опять подогом в пол и, ничего не видя, вышел.
XXX. ЧУЖЕЗЕМЦЫ
Убиение — тогда не говорили казнь — мистра Леона произвело на иноземцев, живших на Москве по вызову великого государя, очень сильное впечатление. Они не забыли ещё убиения за ту же вину и Антона-дохтура. «Ежели великий государь начнёт так снимать головы за всякую провинность, — немножко наивно думали они, — то, пожалуй, служить Московии охотников найдётся немного».
У мессера Пьетро Антонио Солари, который только что прибыл из страны италийской на службу к великому государю, собрались все иноземцы, чтобы обсудить положение, а кстати и послушать Солари о делах Италии и Европии вообще. Солари — круглый, румяный, с лукаво смеющимися, маслеными глазками и с чудесными каштановыми усами — радушно встречал земляков у порога.
Итальянец Трифон, уроженец Катарро, работавший для государя прекрасные сосуды — их очень ценил дружок Ивана хан Менгли-Гирей, — сидел на скамье у окна. Пришёл уже и бывший капеллан белых чернецов Августинова закона Иван Спаситель, «органный игрец». Не успел он пробыть в Москве и двух лет, как, парень ловкий, бросил своё монашество, принял православие и женился. Государь был очень доволен этим и пожаловал его селом. Было два-три немца. Хитрецы собирались в Москву со всех сторон, и их было бы ещё больше, если бы смежные с Русью государства не чинили им всяких спон: усиление Руси было не в их расчётах. Раз как-то направилась в Москву целая компания таких хитрецов. Поляки не пропустили их. Они свернули к валахам, к тестю Ивана Молодого. Он держал их у себя целых четыре года, так что Иван вынужден был просить своего дружка Менгли-Гирея выручить у сватушки. Менгли-Гирей выручил, но задержал их у себя в Перекопе. Едва-едва вырвались они в Москву. Четырёх лучших господарь валашский так у себя и оставил да ещё насчитал Москве целых сто пятьдесят тысяч расходов, которые он будто бы понёс, пока хитрецы у него жили… В Москве иноземцы держались особым табунком, в сторонке: москвитяне поглядывали на них косо.
— A-а, мессер Фиоравенти, милости прошу! — любезно осклабился Солари навстречу болонцу. — Пожалуйте, сейчас выпьем винца из Италии. Но вы совсем напрасно так хмуритесь, достопочтенный. Что за беда, что на свете одним жидом стало меньше? Что касается меня, то я готов, porca Madonna [98] , хоть всех их перевешать. И конечно, у великого государя были же в руках доказательства его виновности: не стал бы он отправлять так ad patres [99]
нужного ему человека. Во всяком случае, пока мы для него его цитадель не закончим, мы совершенно спокойно можем выпить винца. Ваше здоровье, господа!98
Святая Мадонна (лат.).
99
К праотцам (лат.).
Фиоравенти был удручён не столько кончиной мистра Леона, сколько прибытием Солари, в котором он боялся встретить серьёзного соперника. И он дулся на государя, что тот выписал строителя без всякого совета с ним.
— Нет, я всё же хочу проситься домой, — сказал он. — Так нельзя. Но, впрочем, оставим всё это… Ты расскажи лучше, мессер Солари, как идут дела в нашей благословенной Италии.
— Да более или менее так же, как и в неблагословенной Московии, — засмеялся своим заразительным смехом Солари. — Те, которым звёздами указано работать и голодать, работают и голодают, а те, кому полагается веселиться, те веселятся и режут один другого за право продолжать своё веселье беспрепятственно. Ха-ха-ха… — опять, довольный, раскатился он. — Вся Италия, сверху донизу, кипит вином, кровью и — ядом. Да, да, это прекрасный способ устраивать свои дела! Но никто в этом искусстве не превзойдёт, друзья мои, святейшего отца нашего, наместника Христова. Какие у него яды!.. Ах, какие у него яды! Я думаю, — раскатился он опять, — если бы захватить их сюда, блестящие дела можно бы тут с ними делать… И скольких кардиналов, — которые побогаче, конечно, — убрал бы святой отец, раб рабов Господних, таким способом… А на груди у старичка ковчежец с частицами тела и кррви Христовых — не знаю, снимает ли он его, когда идёт в спальню к прекрасной дочери своей, Лукреции… Ну, ваше здоровье, дорогие гости.
Все чокнулись и выпили.
— Да, живём весело… — продолжал Солари. — Аристократия наша, и светская, и духовная, и богачи вообще собирают рукописания древних, раскапывают развалины, чтобы найти хоть кусок статуи какой-нибудь, и избегают читать Святое Писание [100] , а в особенности Павла, чтобы не испортить свой стиль. В этом вот я с ними совершенно согласен, — опять раскатился он. — Я тоже избегаю этого. Словом, если не искать отборных выражений, наша Италия представляет собой теперь один сплошной лупанарий, в котором яд, кинжал и золото решают всё. Но в последнее время против всех этих… ну, скажем, увлечений стали раздаваться возражения. Во Флоренции, например, поднялся какой-то бешеный монах, Савонарола [101] , который не только рушит громы небесные… или, точнее, словесные… на легкомысленные головы наши, но и сжигает торжественно картины знаменитых мастеров, статуи, мандолины, женские наряды, духи и прочее. Конечно, долго головы ему не сносить: святой отец бдит над своими овцами. Жгут, как всегда, в изобилии ведьм, колдунов…
100
Избегают читать Святое Писание, а в особенности Павла— подразумевается библейская книга «Послание к Римлянам святого апостола Павла» . Прим. сост.
101
Савонарола Джироламо(1452–1498) — настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции, религиозный мыслитель, проповедник аскетизма светского и духовного, критик папства и секулярной культуры. В конце жизни был отлучён от Церкви и казнён по приговору приората . Прим. сост.
— А кто из художников выделяется теперь у нас? — спросил Трифон.
— Много говорят по-прежнему о Сандро Боттичелли, — сказал Солари. — Его картины действительно замечательны уже тем одним, что с них не лезет так назойливо в глаза всё это мясо. Говорят о Леонардо да Винчи, но не знаю: мне он что-то не по душе. Его Тайная Вечеря, над которой он столько лет пыхтел в монастыре делла Грацие у нас, под Миланом, вся растрескалась и вот-вот осыплется… Чего-чего, а художников теперь хоть отбавляй!.. И все из кожи вон лезут, чтобы угодить сильным мира сего: пишут с своих и чужих девок мадонн, а святые отцы ставят их в часовни для поклонения верующим. Многие из пречистых дев этих уже поймали французскую болезнь. У девочек пошла новая мода: удаляться от времени до времени в монастырь — для ртутных втираний, может быть, — а выйдет из святой обители и, сподобившись благодати, сразу же поднимает цену себе вдвое. Да, наши художники расписывают теперь с одинаковым удовольствием как нужник для прекрасной дамы, так и часовню, а тех, кто бросает им золото, они сейчас же в стихах и в прозе производят в боги… И все твердят, что Италия теперь свет миру.