Первые воспоминания. Рассказы
Шрифт:
— Свора мятежников! Начать войну в моем доме в такую ночь, когда мир на земле! В такую ночь!
«Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч».
Из книги «Истории Артамилы»
Дон
В усадьбе моего деда был один поденщик, старик, по имени Лукас де ла Педрериа. Все говорили, что этот Лукас де ла Педрериа великий плут и обманщик, а дедушка его любил и рассказывал разные истории из его жизни, из давно прошедших времен.
— Он объездил весь свет, — говорил дедушка. — Видел остров Яву… Но ему не везло: что ни затеет, во всем неудача.
Лукас де ла Педрериа был смешон взрослым. Нам — моему брату и мне — нет. Для нас он был самый замечательный человек на земле. Мы его любили, мы им восхищались, и мы его боялись — все вместе. Ничего подобного потом мы уже ни к кому не испытывали.
Лукас де ла Педрериа жил в крайнем домике, у леса. Жил один, сам готовил кушания из мяса, лука и картошки, иногда и нам давал попробовать, с какой-то особенной костяной ложечки; сам стирал себе белье в речке — колотил его палкой. Он был очень стар и любил шутить, что, мол, потерялся куда-то последний год его жизни, и он теперь ищет его, никак не найдет. Мы с братом то и дело прибегали к Лукасу де ла Педрериа, потому что никто до сих пор не говорил с нами о том, о чем говорил он.
— Лукас! Лукас! — кричали мы, если не видели его на пороге.
Он выходил, смотрел на нас, протирая глаза, белые волосы падали ему на лоб. Он был маленький, сгорбленный и почти все время говорил стихами. Не то чтобы это были настоящие стихи, всегда в рифму, но они нас завораживали:
— Глазки как свечки, пришли две овечки… Зачем же они пришли?
Мы подходили к нему медленно, обмирая. (Черные бабочки, наваждение ветра, зыбкий зеленый свет над сытой землей кладбища…)
— Пусть выйдет дон Петрушка, — просили мы тихими голосами, чтобы никто не услышал, кроме него, нашего чародея.
Он прикладывал ко рту скрюченный, темный, как сигара, палец.
— Тише мыши, кот на крыше! Ах вы, маленькие злодеи с острова злодейства!
«Маленькие злодеи с острова злодейства» — это было хорошо. И еще: «Фу, противные, нечестивцы, отродье ворона!» «Отродье ворона» — это было лучше всего. И в груди у нас сам собой надувался яркий воздушный шарик…
Лукас де ла Педрериа садился на землю и просил, чтобы мы протянули ему руки.
— Давайте сюда ладошки, я угадаю, что у вас на сердце…
Мы протягивали руки. А сердце билось так, будто на самом деле Лукас де ла Педрериа видел на наших ладонях, как оно дрожит от страха и смеется.
Он приближал наши руки к глазам, рассматривал, поворачивал на ту и на эту сторону, приговаривая:
— Ручки того, у кого нет ничего; ручки пастуха, сухие от посоха; посмотрим, какая картинка, — плохо будет тебе, сиротинка…
Так он не то припевал, не то читал стихи, а в промежутках сплевывал на землю. Мы кусали губы, чтобы не засмеяться.
— Ты солгал три раза подряд, как святой — Петр, — говорил он, помнится, моему брату.
Брат краснел, но молчал. Может, это так и было, а может, и не было, кто из нас стал бы спорить с Лукасом де ла Педрериа?— А ты, лакомка, жадное сердце, это ты закопала золотой самородок на дне нашей реки? Так делают рыбаки на острове Ява…
Вечно он приплетал рыбаков со своего острова Ява… Я тоже не спорила. Кто знает, может, я и на самом дело зарыла золото под рекой… Могла я твердо сказать, что не зарывала? Нет, не могла…
— Пожалуйста, пожалуйста, Лукас, пусть выйдет дон Петрушка, — просили мы.
Лукас раздумывал некоторое время и наконец говорил:
— А ну, чертенята, марш бегом! Дон Петрушка уже идет к пещере. Если не успеете раньше него, если опоздаете, тогда увидите, что вам будет…
Мы неслись к лесу, ныряли в его зеленый мрак, под солнечные зайчики. Карабкались по мху, лезли изо всех сил по скользким камням у водопада, наверх, туда, где жил дон Петрушка, наш тайный друг.
Мы садились у входа в пещеру, щеки горели, кровь билась в горле, сердце, казалось, еще бежало.
И вот, немного погодя, показывался дон Петрушка. В красном плаще с желтыми солнцами, в высокой синей остроконечной шляпе, с волосами из пакли и чудесным, белым, как луна, лицом. Правой рукой он опирался на жезл, увитый розовыми бумажными цветами, в левой держал золотые колокольчики и звенел ими.
Мы вскакивали и отвешивали ему поклон. Дон Петрушка важно входил в пещеру, мы шли за ним.
Внутри пахло хлевом, здесь иногда ночевали пастухи со стадом. Дон Петрушка доставал из темного закоулка заплесневевший фонарь, бережно зажигал его и садился посреди пещеры на большой камень, закопченный кострами пастухов.
— Ну, что вы принесли сегодня? — спрашивал он голосом странным и гулким, как будто из самых пещерных глубин.
Мы выворачивали карманы и вытряхивали наши грешные монетки, которые крали для него. Дон Петрушка любил серебряную мелочь, он перебирал монетки, перебрасывал их с ладони на ладонь и прятал куда-то в плащ. Затем оттуда же, из плаща, появлялась маленькая гармоника.
— Танец колдуньи Тимотеи, — просили мы.
Дон Петрушка танцевал. Танцевал, как никто не танцует, — прыгал и кричал под музыку. Плащ вздувался, мы прижимались к стенам пещеры. Это было совсем не смешно! Потанцевав, он снова просил денег. И опять танцевал, танцевал «танец погибшего дьявола». Музыка его была красива, ни на что не похожа, от его дыхания пробирала дрожь, как от ветерка с реки. Он пел и танцевал, пока у нас хватало монеток, когда они кончались, дон Петрушка бросался на землю и делал вид, что засыпает.
— Прочь, пошли прочь! — приказывал он.
Мы кубарем скатывались вниз по склону, бежали через лес, по спине холодной змейкой полз страх.
Однажды — мне только что исполнилось восемь лет — мы с братом побежали к Лукасу, нам опять захотелось увидеть дона Петрушку. Он никогда не являлся сам, нужно было, чтобы его позвал Лукас.
В домике у леса было как будто пусто. Мы звали, звали… Лукас де ла Педрериа не откликался. Испуганные, мы обежали вокруг дома. Наконец брат, он был решительней меня, толкнул деревянную дверь, и она протяжно заскрипела. Из-за его плеча я тоже заглянула внутрь. Слабый свет сочился в приоткрытое окно. В комнате плохо пахло. Раньше мы сюда не заходили.