Первый человек в Риме. Том 1

– Мы попробуем, – сказала Марция. Глаза ее были полны слез.

– Моей сестре это помогло, – пояснила Клитумна. – Она оставила этого проходимца и вышла замуж за отца моего дорогого, дорогого Стиха.

Цезарь встал:

– Немедленно отправлю гонца в Каменарум. Через минуту он снова заглянул в дверь:

– А как насчет куриных яиц? Яйца должны быть от разных куриц или же от одной?

– Мы брали яйца от одной и той же курицы, – заверила Клитумна, важно откинувшись в кресле. – Разнообразие здесь излишне: могут получиться напитки разных свойств и разной силы.

– А мед? – допытывался Цезарь. – Подойдет местный? Или потребуется гиметтийский? Или такой, который добывают, не применяя дымокур?

– Достаточного местного, – решительно заявила Клитумна. – И как знать, может, в дыме, который попадает в мед при окуривании улья, и заключается главная сила? Не стоит отклоняться от уже известного рецепта, Гай Юлий.

– Вы правы, – Цезарь снова исчез.

– О, только бы она согласилась это выпить! – голос Марции дрожал. – Соседка, мы уже сбились с ног…

– Понимаю вас. Но не беспокойтесь так, – Клитумне случалось расчувствоваться, но только если ее интересам ничто не угрожает; знай она о письмах, скопившихся в комнате Суллы, она и пальцем бы не пошевелила ради спасения Юлиллы. Ее лицо исказила плаксивая гримаса: – Мы не хотим еще одной смерти в нашем квартале.

– Мы – тем более! – вскричала Марция. Но тут же вспомнила о деликатности: – Надеюсь, вы мужественно переносите потерю племянника? Представляю, как вам трудно.

– О, я стараюсь, – сказала Клитумна, которая убивалась по Стиху в силу многих причин, но кое-что и успокаивало ее: смерть положила конец трениям между покойным Стихом и ее драгоценным Суллой.

Та встреча с Клитумной была первой, но не последней: как не пустить в дом ту, которой обязан!

– Быть благодарным – тяжкий труд! – ронял Цезарь, спеша укрыться в своем кабинете, едва в атриуме раздастся голос назойливой соседки.

– Гай Юлий, не будь таким грубияном, – урезонивала его Марция. – Клитумна действительно очень мила и мы не вправе ее обижать. Избегая ее, ты задеваешь ее чувства!

– Отвратительная баба! – раздражался глава семейства.

Коварный замысел Юлиллы весьма осложнил Сулле жизнь. Знай она об этом – осталась бы довольна. Но он скрывал свои муки и притворялся равнодушным, чем и ввел в заблуждение Клитумну, вечно пытавшуюся пересказать ему новости из соседнего дома, откуда являлась гордая, в ореоле спасительницы.

– Мне хочется, чтобы ты зашел проведать бедную девушку, – капризно заявила Клитумна как раз в те дни, когда Марк Юний Сила вел семь своих легионов на север по виа Фламиния. – Она часто спрашивает о вас, Луций Корнелий.

– У меня есть дела и поинтереснее, чем танцевать на задних лапках перед дочечкой Цезаря, – сказал Сулла резко.

– Что за вздор! Вы заняты не больше других.

– А разве это моя вина? – возразил он, сорвавшись с места и закружив вокруг своей хозяйки с такой яростью, что она в страхе попятилась. – Я хотел бы быть еще больше занят! Я хотел бы отправиться вместе с Силанием в поход против германцев!

– Тогда, почему же вы здесь? – спросила Никополис. – Я уверена: ваше имя стало бы лучшей рекомендацией, и вам нашлось бы место в легионе.

Он улыбнулся, показав длинные и хищные клыки.

– Я, Патриций Корнелий, должен маршировать с солдатами, как какой-нибудь центурион? Да лучше быть рабом у германцев!

– Вам еще предоставится такая возможность, если германцев не остановят. Поистине, Луций Корнелий, бывают периоды, когда вы успешно доказываете – худший ваш враг – вы сами. Вот и теперь… Ведь все, чего просила у вас Клитумна – лишь капля внимания к умирающей девушке, капризничавшей от того, что у вас не было к ней ни времени, ни интереса! Вы доведете меня до белого каления! Лукавство промелькнуло в ее глазах. И потом, Луций Корнелий, вам следовало бы устроить вашу жизнь после того, как столь благополучно скончался Луций Гавий, – и она замурлыкала мотив популярной песенки о том, как певец убил своего соперника в любви и удрал с добычей. – Благо-о-ооооополучно сконча-ааааался! – пропела она.

Его лицо посуровело, но голос был вкрадчив:

– Дражайшая Никополис, почему бы вам не прогуляться к Тибру и не доставить мне немного удовольствия, прыгнув в него?

Сулла тайно страдал, сознавая свою уязвимость. Что, если однажды эту глупую девушку перехватят с письмом Юлиллы? Или саму Юлиллу застанут за сочинением письма? Что же тогда делать ему, Сулле? Кто поверит, что он, с его-то биографией, не плетет интриг? Если его обвинят в совращении сенаторской дочери – никогда, никогда не станет он членом Сената.

Он так жаждал покинуть Рим – и не мог на это решиться, не зная, что может сделать девушка за его отсутствие? И окончательно порвать с ней тоже не мог: ведь она так больна… Может, болезнь и спровоцированная, но, без сомнений, серьезна. Как зверь на пожаре – ослепленный огнем, одурманенный дымом – его сознание металось, не видя выхода: действовать, как подсказывает чувство? Или подчиниться разуму? Он медленно вынул пожелтевший венок из трав из доставшегося ему по наследству ларя и присел, держа в руках, всхлипывая от бешенства и бессилия.

Он подумал о самоубийстве. Нет, он не сможет, нет… И снова – о Юлилле. Он не любит ее, он не способен полюбить. Тем не менее временами он жаждал ее: страстно желал целовать, кусать, царапать, вонзаться в нее так, чтобы верещала от боли и экстаза; но бывали и другие времена, особенно, когда он без сна лежал между мачехой и домохозяйкой, когда он ненавидел Юлиллу, мечтал почувствовать, как сжимается в его ладонях ее горло, как багровеет ее лицо и закатываются глаза, когда он выжимает последние капли воздуха из ее хрипло клокочущих бронхов. Придет еще одно письмо от Юлиллы – почему бы не выкинуть его или не отнести ее отцу и не потребовать прекратить эти домогательства? Нет, так он не поступает: он читает эти полные страсти послания, которые девушка сует ему за пазуху украдкой, но всегда в самых людных местах, чтобы привлечь внимание окружающих; читает и перечитывает каждое десятки раз и складывает вместе с предыдущими в ларь. Зато он верен своему решению: никогда не видеться с ней.

Весна сменилась летом, подступили самые жаркие дни секстилия, когда Сириус мрачно мерцал над Римом, оцепеневшим от жары. Затем, когда Силаний уверенно двигался по Роданию в сторону вспенившихся масс германцев, нагрянули дожди. И – затянулись. Для жителей солнечного Рима это было хуже летнего зноя. Рынки пустуют, политическая жизнь замирает, состязания откладываются, зато махровым цветом расцветает преступность. Мужчин заставали на месте преступления, когда они убивали собственных жен; зернохранилища протекали и хранящаяся в них пшеница промокла; уровень воды в Тибре поднялся так, что общественные уборные переполнились и экскременты выплывали из их дверей; ветхие строения начали рушиться, в их стенах и фундаментах появлялись трещины. Люди простужались, старые и немощные стали умирать от пневмонии, молодые – от крупа и ангины, многих поражала неизвестная болезнь, сопровождавшаяся параличом, и у того, кто выжил, сохла и мертвела рука или нога.

Клитумна и Никополис что ни день ссорились, и Никополис то и дело намекала Сулле, сколь угодна была для него смерть Стаха.

После двух недель беспрерывных дождей горизонт на востоке прояснился, и из-за туч появилось солнце. Паром исходили мостовые и черепичные крыши; воздух был пропитан сыростью. Балконы, лоджии, внутренние дворики и окна города покрылись тонким слоем плесени: в домах, где были младенцы, сады в двориках покрылись веревочной паутиной: матери сушили пеленки. Приходилось то и дело счищать с обуви беловатый налет, книгу – в доме книгочеев – просушивать, лари – проветривать. Впрочем, нет худа без добра: выдался необычно щедрый урожай грибов. Весь город объедался грибами-зонтиками – и бедные, и богатые.