Первый Мир

Сейчас ее взгляд внезапно всколыхнул в его душе что-то давно утраченное, позабытое или, быть может, не испытанное в полной мере, перечеркнутое той страшной войной и не возрожденное вновь...

– Я думал о капризах судьбы, посылающей нам негаданные испытания, – произнес Гюнтер, все острее и беспокойнее ощущая, как что-то быстро и неуловимо вторгается в привычное восприятие, накладывается мятущимся чувством тревожного ожидания на каждую мысль...

– Я, по-вашему, каприз судьбы? – Ольга притворно нахмурилась, затем, взглянув на Гюнтера, не выдержала и рассмеялась: – Вы так холодны, рассудительны и спокойны, что мне становится зябко.

Шрейб, не ожидая подвоха, предположил:

– Быть может, система терморегуляции барахлит?

Она восприняла его слова как попытку неудачно пошутить.

– Смеетесь надо мной? – Ольга допила последний глоток напитка, чувствуя несвойственную ей робость, неуверенно встала и вдруг, поддавшись секундному порыву, обошла стол, склонилась к Гюнтеру и коснулась теплыми губами его щеки. – Спасибо за интересный рассказ. – Она отступила на шаг, затем обернулась и добавила: – Я зайду завтра, если вечер будет свободен, ладно?

– Конечно. – Он встал, желая проводить ее, не протестуя против решения Ольги уйти, но она отрицательно покачала головой. – Не нужно. Вы странный человек, Гюнтер. Я обязательно приду.

Еще секунда, и она исчезла, будто растворилась в нежно-зеленом сиянии суспензорного поля, а он остался стоять подле стола, глядя на вазу, в которой искрились покрытые инеем ветви.

Ее слова пульсирующим эхом вновь и вновь отдавались в рассудке, на щеке Гюнтера пылало прикосновение ее губ, в душе стыло непознанными ощущениями внезапное открытие: профессор Романов, оказывается, не сообщил ему о потенциале чувственных реакций, заложенных в структуру искусственной нервной системы, управляющей живыми кожными покровами.

Или ее прикосновение пробудило частичку моей дремавшей до сих пор памяти?

Гюнтер в замешательстве стоял, тщетно пытаясь логически оценить глубину пронзивших его ощущений и чувств.

Внезапный срыв близился, он подступал волнами давно позабытой дрожи, но прикосновение женщины, тепло ее губ, фраза, признающая в нем человека, пробудили неадекватную реакцию: усиливающаяся бесконтрольная дрожь внезапно швырнула рассудок Шрейба в омут воспоминаний, закрутила его, как порыв осеннего ветра закручивает пожухлый кленовый лист...

Дрожь.

Неимоверное напряжение всех моральных и жизненных сил.

Тонкий визг сервомоторов, тяжкая поступь «Фалангера», ритмичные толчки отдачи от непрерывной работы импульсных орудий, располосованная росчерками лазерных разрядов, разодранная взрывами реальность, хриплые, надорванные голоса в коммуникаторе, пыль, камни, дым, разрывы, и опять непрекращающаяся, бесконтрольная дрожь, когда нервный вскрик, пришедший по связи, вдруг оборвался близким хлопком аварийно-спасательной катапульты, выбросившей пилот-ложемент из рубки изувеченного «Хоплита»...

– Граф?

Тишина.

Легкая серв-машина, остановившаяся в десятке метров от «Фалангера» Гюнтера, внезапно вспыхнула, как факел.

Он ушел в срыв.

Шрейб сейчас не принадлежал реальности, им овладел приступ травматической памяти, и чувство, порожденное поцелуем женщины, внезапно трансформировалось в страшные, но понятные ощущения.

Дрожь и смерть.

Война стерла из сознания Гюнтера слово «любовь», точнее, не слово, а то, что оно обозначает...

Он потерял ее и теперь стоял, не в силах вернуть или хотя бы вспомнить то чувство...

* * *

Ольга плохо спала этой ночью.

Ей было душно, воздух казался густым, тяжелым, мятущиеся в душе предчувствия упрямо и зыбко, почти нереально возрождали образ Гюнтера: он казался ей таким одиноким, сильным, погруженным в самого себя, замкнувшимся, но что удивительно – она воспринимала его целостно, без фальши, непонятный, но сладкий холод короткого общения с ним вызывал ответное чувство тепла, он, как ни один мужчина, сумел заполнить ее мысли, заинтриговать, не предприняв для этого особых усилий.

Душную, почти бессонную ночь сменил день с его заботами и встречами – впервые она слушала Столетова невнимательно, теряла нить разговора, ловила себя на посторонних мыслях.

Жаркий день тянулся бесконечно.

Ольге в какой-то момент стало страшно: почему все вдруг изменилось так резко, неожиданно, отчего она сидит сама не своя, слушая сенатора, но фактически не воспринимая его слов?

Она влюбилась.

Страшась признаться себе во внезапном, вспыхнувшем, будто лесной пожар, чувстве, Ольга лишь разжигала его – бесконечный день прошел, как в полусне, а вечерняя прохлада вдруг принесла тревогу, неопределенность и неуверенность: она боялась расспрашивать кого-либо о Гюнтере и в то же время хотела хоть что-нибудь узнать о нем, но задать прямой вопрос так и не решилась, не смогла заставить себя поговорить ни с Иваном, которого хорошо знала, ни с Дмитрием, младшим сыном сенатора.

Близился вечер.

Отказавшись от ужина, Ольга вышла на террасу, ощущая такое волнение, словно все в мире утратило смысл, и лишь приближающийся час встречи имел значение – она ждала и одновременно страшилась назначенного ею же самой свидания; это походило на легкое помешательство, затмение рассудка – никогда в жизни она не испытывала таких острых и сладких мук неопределенности...

Наконец начали понемногу сгущаться сумерки, сердце сначала замерло, а затем несколько раз глухо стукнуло в груди, когда в конце знакомой аллеи она различила слабое, постепенно разгорающееся с приходом темноты сияние – свет, излучаемый полем суспензорной защиты, как и вчера, смешивался с белым, холодным, но ничуть не отрезвляющим бликом, – мороз пробежал по коже, когда она представила заснеженную поляну, покрытые искрящимся инеем деревья и его...

В смятении предчувствий и неопределенности она спустилась в парк, прошла по аллее, несколько раз порываясь развернуться и бежать назад, пока не оказалась у границы пожухлого, уронившего листву кустарника.

Раздвинув голые ветви, Ольга, не обращая внимания на трансформацию своей одежды, увидела запорошенную снегом поляну, в пространстве которой все разительно изменилось: три узловатых дерева по-прежнему высились в центре, но теперь их окружали глыбы брызжущего отраженным светом льда, в которых угадывались виденные где-то, смутно знакомые формы, несущие ощущение чего-то зловещего, непоправимого...

Пока она стояла, пораженная увиденным, поле суспензорной защиты сформировало локальный проход.

Гюнтера нигде не было видно. Сердце Ольги стучало так, словно пыталось вырваться из груди, она сделала один шаг, другой, пока не оказалась на поляне подле вырезанного из глыбы полупрозрачного льда изваяния.

Она едва дышала, глядя на исполинский четырехпалый ступоход тяжелой серв-машины, вдавивший мерзлую землю в том месте, где вчера стоял стол и кресла.

Ее взгляд скользнул выше, услужливая память окончательно восприняла образ гротескной фигуры – перед ней возвышалась выполненная изо льда тяжелая серв-машина класса «Фалангер». Ольга не раз видела подобные механизмы по сферовизору, но этот выглядел странно и страшно, одновременно вызывая ничем не мотивированное чувство сопереживания, боли, идущее из глубин потревоженной, растерзанной противоречивыми ощущениями души.