Первый среди Равных
Шрифт:
Конечно, то были жалкие гроши.
Сами вожди заговора глубоко презирали деньги.
Привыкшие к нужде и лишениям, они умели до предела ограничить свои потребности и недаром в будущей Республике Равных собирались уничтожить «презренный металл».
Но ведь жили и действовали они пока что в обстановке, где металл этот был совершенно необходим! Одна публикация их многочисленных трудов влетала в копеечку. Больших расходов требовала вербовка: не все ведь верили будущим благам и, даже надеясь на них, желали чего-то и в настоящем! Расходов требовало содержание агентов — большинство из них были неимущими. Наконец, при всем аскетизме заговорщиков, всё же им нужно было есть и пить, чинить стоптавшиеся
Выручали в какой-то мере добровольные пожертвования сочувствующих. Выручало и то, что Феликс Лепелетье был состоятельным человеком. И всё же: в основном заговор держался на энтузиазме веривших в победу. Энтузиазм же не мог полностью заменить реальных средств; кроме того, энтузиазм всегда склонен к преувеличениям: так хочется выдать желаемое за действительное!..
Значит, мираж?
Нет, этого не могло быть.
В подобное верить невозможно.
Ибо для чего же тогда жить на свете?…
Но так или иначе, он вдруг остыл к своему труду.
И бросил его.
Навсегда.
Во всяком случае, какое-то время он твёрдо верил, что навсегда. Что кончит на этом и больше не напишет ни страницы, ни строчки.
Ему было худо. Очень худо.
Конечно же верная подруга быстро уловила неладное.
— Ты болен? — спросила она. — Ведь ты второй день не притрагиваешься к рукописи!
— Прочитай последнюю часть!
И она прочитала.
— Это всё?
— Разумеется.
— Не обманывай меня. Ты завершаешь какой-то скороговоркой, беглой отпиской, которая ничего не объясняет, но лишь возбуждает десятки вопросов.
— Я не намерен на них отвечать.
— Тогда зачем ты вообще начал всю эту историю? Она, как обычно, была права. Он промолчал, ибо что мог он ответить? Разве была она в силах осмыслить глубину его грусти? И ярости?… Она поняла.
— Ты должен отдохнуть. Оставь это недели на две. А затем вернись и сделай, что надо. Расскажи своим будущим читателям, как всё произошло. И чем кончилось. Иначе — какая же это биография? Ты сможешь, теперь я вижу это. Я уверена в тебе.
«Недели две» растянулись на два месяца. И он вернулся к рукописи.
Ибо всё, что связано с Гракхом Бабёфом, останется навсегда самой сильной страстью его жизни, и, пока он дышит, ему не уйти от этого.
И ещё одно.
Он вдруг понял, что остаётся не только мрак беспросветности.
Ведь Гракх Бабёф ещё не совершил свой главный подвиг!
Да, как ни парадоксально, — и теперь он был уверен — главный моральный подвиг этот удивительный человек совершит там, в Вандоме, связанный по рукам и ногам, лишённый не только свободы, но и надежды на жизнь!
И, поняв это, Лоран с удвоенной энергией принялся вновь за свою повесть.
Он старался представить подоплёку действий врагов и скрытую пружину предательства.
Он стремился выявить подлинное лицо Первого среди Равных, чтобы грядущие поколения увидели этого человека в его величии и простоте, вплоть до его гибели и бессмертия.
Часть четвёртая
Лазар Карно улыбался.
Его твёрдое, надменное лицо, обычно казавшееся вытесанным из камня — чем, кстати говоря, господин директор очень гордился, — сейчас напоминало хитрый лик Мефистофеля. Он подошёл к венецианскому зеркалу, занимавшему треть стены его обширного кабинета, несколько секунд всматривался в своё изображение, небрежным жестом поправил волосы, чуть тронул трёхцветную ленту на груди и снова сел к столу. Он был доволен.
Что доволен — счастлив: он испытывал
полное удовлетворение, редкое удовлетворение провидца — он оказался абсолютно прав, и не в каком-либо второстепенном вопросе, а в проблеме государственного масштаба. Мало того. Он явился спасителем отечества — так когда-нибудь и напишут историки, трактуя эту его акцию. Он с самого начала чувствовал и понимал, к чему идёт дело. Он один боролся со своими четырьмя коллегами наивными простофилями, которые чуть не затянули веревку у себя на шее. Он сумел вырвать согласие резонера Ребеля, подыгрывавшего врагам своей «беспристрастностью». Он сумел изолировать этого прохвоста Барраса, плетущего интриги в собственном доме. Своей железной решимостью он подвигнул законодателей на принятие необходимых мер, сплотил разумных, устрашил слабонервных — и вот результат: один из слабонервных не выдержал… Впрочем, слабонервный ли этот «Арман»? Или просто интересант? Или, быть может, предатель по самой своей натуре?……Когда Карно получил письмо за подписью «Арман», так, не письмо, а наспех измаранный листок, полный тревоги и не вполне ясных намёков, — он не бросил его в камин, как всегда поступал с анонимными посланиями; чутьё государственного человека подсказало ему, что это не обычная попытка выудить у правительства жалкую подачку.
Он принял «Армана», имел с ним длительную беседу, вынудил его полностью раскрыться, назвать своё действительное имя и все другие имена…
Карно посмотрел на часы, пододвинул бювар, взял чистый лист и написал:
«Гражданин министр! Посылаю к вам гражданина Гризеля. Он желает говорить с вами сегодня же вечером. Прошу вас выслушать его. Привет и братство. Карно».
Было 9 часов вечера 15 флореаля (4 мая).
Однажды, ужиная в кафе Кретьена, Дарте обратил внимание на молодого офицера, беседовавшего за соседним столом с несколькими товарищами и, между прочим, высказывавшего довольно смелые мысли.
Дарте прислушался, а затем и присмотрелся.
Офицер понравился ему. У него было красивое, открытое лицо, а оппозиционность правительству не вызывала сомнений — в этом Дарте окончательно убедился, несколько раз побеседовав за рюмкой вина со своим новым знакомым.
Капитан Гризель служил в Гренельском военном лагере под Парижем. Он, как и его товарищи, возмущался политикой Директории и оплакивал трагическое состояние родины под властью «кучки плутократов и негодяев».
В то время Равные завершали структурное оформление заговора и испытывали нехватку в людях. Особенно остро нуждались они в военных агентах и разыскивали их повсюду. Дарте, бывший одним из военных инспекторов, возблагодарил небо за новое знакомство. Молодой капитан, полный «священного огня» и обладавший, по его словам, большим влиянием на своих товарищей, показался ему весьма подходящим кандидатом на должность военного агента, тем более что заговорщики ещё не нащупали связей с Гренельским лагерем, поддержка которого им была очень нужна.
Ближайшее будущее показало, что Дарте не ошибся в выборе.
Капитан Жорж Гризель был весьма расторопен и деловит. Во время каждой новой встречи он с пылом рассказывал об успехах своей агитации, чуть ли не весь военный лагерь был распропагандирован и перешёл на сторону Равных.
Дарте не мог нарадоваться на своего талантливого агента. Он искренне привязался к Гризелю, всячески нахваливал его среди своих сообщников и в конце концов добился того, что и другие члены Тайной директории, несмотря на всю свою осторожность, стали относиться к гренельцу как к своему человеку. Его практически уравняли с такими проверенными в революции людьми, как Жермен, Фион и Россиньоль, и стали приглашать на все важные совещания…