Пес имперского значения

— Чего это с ним? — обратил внимание Годзилин. — Может голодный?

— Вряд ли, всю дорогу до Минска только и делал, что жрал. Даже сухой паёк для арестованной сожрал. Представляете — банки с тушёнкой разгрыз.

— Уважаю! У меня на родине волки такие же — в голодный год лом перекусывают.

Услышав про волков, охотник на полярных медведей оживился. Ну это же другое дело! А то жизнь в последнее время стала скучна и однообразна до безобразия. Ни тебе подраться с достойным противником, ни поохотиться на соответствующую дичь. Мелкие развлечения, они не считаются. Разве может вид горящего вокзала в захолустном городке уменьшить собачью тоску по хозяину? А его всё нет и нет…. И что это значит? А это значит — самому искать надо. А где? Ну, так и коту понятно — там, где опасность. Любимый хозяин всегда на посту! Так-так…, что у нас насчёт опасности? Точно — там, где волки, перекусывающие ломы. Майор, что, не слышишь? Поехали!

— Нет, он определённо голодный, — решил генерал. — Может его колбасой накормить?

Пёс скривил рожу и фыркнул с отвращением.

— Понимаю, — кивнул Годзилин. — Я бы сейчас тоже… глухаря, запеченного в печке…. Кабаний окорок…. Или стерлядочки…. Слушай, майор, а приезжай ко мне зимой. Как раз в отпуске буду. В баньке попаримся, водочки попьём. Могу на экскурсию в лагерь свозить, не в пионерский.

— А Вы откуда родом, Алексей Геннадьевич?

— Вяцкой я. Через два дома от Александра Грина родился. Читал про алые паруса? Ну, так приедешь, чо?

— А чего, можно, — майор посмотрел на Такса. — Охотничья собака у нас есть. Только бы до зимы от этой фрау избавиться.

— Гуманист ты, Виктор Эдуардович, несмотря на пролетарское происхождение. Давай ей прямо сейчас вышку оформим? И десять лет поражения в правах.

— Это как?

— Не обращай внимания, стандартная формулировка. Одного не могу понять — чего ты с неё возишься?

— Знаете, товарищ генерал-майор…

Годзилин поставил под обломки стола незаметно опустевшую за разговором бутылку и поправил:

— Знаешь…. Совместно выпитая водка для приличных людей вполне заменяет пуд соли.

— Хорошо. Понимаешь, Алексей Геннадьевич, что-то рука не поднимается, вот так-то вот…. Думаешь, не хочется стрельнуть ей в затылок, предварительно намазав лоб зелёнкой? Ещё как хочется. Но держит какая-то хрень внутри. А что, и сам не знаю.

— Да правильно, Витя. И у меня такое бывает. Значит, не зачерствели мы с тобой, душами не загрубели. А вот когда перестанем чувствовать такое — гнать нас нужно из органов. А лучше расстрелять. Ладно, не будем больше об этом. А с фрау твоей можно поступить иначе.

— Как?

— Соберём сейчас Особое Совещание, выпьем…, в смысле — обсудим, и дадим десять лет без права переписки. И, по традиции, червонец намордника в зубы. Вот только извини, но этапов в ближайшее время нет, и не предвидится. Как, сам её на лесоповал повезёшь, или оставишь у нас дожидаться?

— Оставлю, — согласился Филиппов под протестующий рык Такса. — Мне же ещё в Париж срочно нужно.

— Лаврентию Павловичу привет передавай.

— Обязательно.

— Ну что, на посошок?

Камера, нет, не одиночка благословенной гарнизонной гауптвахты, а общая, расположенная этажом выше, встретила фрау фон Вилкас насторожённо и озлобленно. И так набили под завязку, одиннадцать человек на десять посадочных мест, а тут ещё вталкивают что-то громадных размеров, пыхтящее как кит на мели, да ещё и кричащее на малопонятном языке.

Удар прикладом по самой нижней части спины не возымел должного действия, а потому был продублирован сапогом в то же место, что придало арестованной ускорение. Быстро перебирая ногами, с гордостью несущими её пышное тело, она была остановлена в стремительном беге только ближайшей шконкой, на которую и рухнула, придавив худощавого юнца с печально-интеллигентным лицом.

Когда сердобольные сокамерники общими усилиями спихнули валькирию на пол, юноша открыл совсем было закатившиеся глаза, и прошептал еле слышно:

— Простите, мадам. Вам, наверное, было слишком жёстко и неудобно? И как Вы попали в мужскую камеру?

Фрау, не поднимаясь, растроганно всхлипнула:

— О, майн херц, Ви поиметь чуткое сердце. Этот грубый как пферд зольдатен нихт заглядывать…, разглядывать женщина. Ви есть смрадных дух….

— Какой, простите?

— Не понимайт? Я есть плохо владеть и шлифовать русски базар. Ви поиметь состраданием мою дуду! Будем брудершафт? Зовите меня просто Магда-Хелена-Августа-Артурина-Таис. А ты? Как у вас гофорятт? Обзовись, козьоль?

Юноша ещё больше засмущался, потупился, и скромно признался:

— Меня зовут Саша. Саша Исайевич. Это фамилия такая. А на самом деле я поэт тамбовской школы. У меня даже чётки есть.

— Вас?

— Ну зачем же там официально? Мы, кажется, перешли на "ты"?

— Что есть чётки?

— Вот! — Поэт гордо вытащил из кармана нечто похожее на бусы. — Это мне литовские полицейские, пусть земля им будет пухом, из хлеба вылепили. Я их перебираю для лучшего запоминания стихов. Красная бусинка — ямб, чёрная — хорей. Кубики обращают внимание на безударные гласные в окончании слов, а пирамидки — напоминают правописание чк-чн без мягкого знака. Всё очень просто, не правда ли? Могу дать потрогать. О, мадам, не стоит краснеть и смущаться, я имел ввиду только чётки.

Фрау фон Вилкас осторожно взяла в руки зашифрованную поэзию и зачарованно вдохнула аромат высокого искусства. Пахло чёрствым хлебом. Едой….

— И какого хрена её засунули в эту камеру? — генерал-майор Годзилин по причине слишком раннего утра пребывал не в лучшем расположении духа. — Майор Филиппов уже уехал?

— Так точно, ещё вчера, — доложил дежурный офицер.

— Ну и ладно. А то бы расстроился человек. Поэта в Новинки уже отвезли?

— В психиатрическую? Да, почти сразу же. На удивление странный народ, эти поэты, товарищ генерал. Ну подумаешь — бабёнка чётки съела…

— Не скажите, капитан. Не у всякого на руках женщины помирают, подавившись какой-то дрянью. Да и чёрт с ними… Эту фрау пусть прикопают где-нибудь по-быстрому… И принесите мне крепкого чаю. А лучше — водки.

Глава 9

Искажено пространство, место, время.

Бомжей в подъезде примешь за волхвов.

— Шолом алейхем! Как погода в Вифлееме?

Что нужно вам в стране бессонных свистунов?

Тимур Шаов

Прохладное лето 34-го. Где-то под Минском.

Житие от Израила.

Надоело…. Всё надоело к ебеням собачьим… Перед Таксом потом извинюсь. Но сколько же можно? И так тысячи лет — трудишься в поте лица и остальных частей тела, а оглянешься назад, и вспомнить нечего. Работаем чтобы жить, или живём, чтобы работать? Изо дня в день, в любое время суток. И для чего? Сдохнешь ненароком, а тебе скажут: — "Вот сволочь, специально помер, из прирождённой ленивости"