Пес, который порвал поводок

— Ты угадал, малыш, — сказала я ему. — Когда дело касается собак, я настоящей размазней становлюсь.

Наши притихли, и большинство собак, чувствительных к понижению тона, было подавлено. Курчи, неугомонное исключение, прямо под носом у Дианы выписывал пируэты, словно на него наезжали разом две-три камеры. Когда я поднялась, Рауди неохотно повернулся и встал. Стараясь успокоиться, почти каждый возложил хотя бы одну руку на своего пса. Рон Кафлин, ушедший из зала вместе с д-ром Стэнтоном, был, казалось, последним, кто видел его живым. Рон говорил, что пошел в туалет, а когда оттуда вышел, в вестибюле было пусто. Он решил, что Стэнтон, как обычно, на лужайке.

— О Боже; — сказал Винс. — Есть же еще Роджер…

Супруга д-ра Стэнтона умерла лет двадцать назад. Детей у него не было вовсе. Ближайшим родственником ему приходился Роджер Сингер, его племянник или, точнее, внучатый племянник. В каждом дрессировочном клубе есть по крайней мере один член, которого Бог создал по-иному, нежели создает он собачьих вожатых. По-иному, не так, он сотворил как раз Роджера. Бог ведь и к «правилу Винтер» создает исключения. Трудно было бы точнее вылепить человека по образу и подобию роджеровского ньюфаундленда Лайон, чем вылеплен Роджер, ширококостный гигант с большой головой и длинными черными волосами. Я порой думала, что, если привести Роджера в качестве ньюфаундленда на собачью выставку, он обставит любого чемпиона породы.

— Я схожу за ним, — сказал Рэй, который ступил кембриджской полиции свое место за конторкой. — Бьюсь об заклад — ему еще никто не рассказал.

Когда Рэй вернулся к конторке, там налицо были все силы — и кембриджские копы, и полиция штата, — арсенал ведь собственность штата. Я разглядела, как Рэй поговорил с одним из копов, вероятно объясняя, кто такой Роджер, а затем увидела, как Рэй повел Роджера и Лайон к одной из зрительских скамеек. Мне не было слышно, что они говорили, но Роджер не переставал трясти головой и утирать слезы.

Диана и Лин что-то обсуждали: то же, о чем подумалось мне, когда я надевала поводок на Рауди.

— Это тот самый тонкий кожаный поводок, верно? — спросила у меня Диана. Ее Курчи всегда носит изящный красный ошейник. И поводок под пару.

— Я его не видела, — ответила я. Мне не хотелось казаться чересчур осведомленной. — Но, верно, это он и был.

Гермес, кламбер-спаниель Лин, в этот вечер обучавшийся, был всего девяти месяцев от роду. Он, полузакрыв глаза, уснул у ее ног.

— Я спрашивала его об этом поводке в прошлый раз, — тихо сказала Лин. — Он был новый. Я поинтересовалась, достаточно ли он прочен. Я имею в виду — кто я такая, чтобы говорить ему, что он пользуется ненадежным поводком? Но я все равно сказала.

У женщины, которая заговорила следом за нею, были завитые седые кудряшки, а носила она бумажный спортивный свитер со значком «Право на жизнь», приколотым у шеи. Ее суку-колли зовут Принцесса. А вот как эту женщину — не помню.

— Однако он оказался достаточно прочен, не правда ли? — сказала она.

Ей никто не ответил. Для всякого, кто любит собак, ощущение поводка в руке — вторая приятнейшая штука после ощущения собачьего меха под рукой. С тех самых пор, как мне попало в воскресной школе, когда я выдала, что по-английски слово GOD [2] читается справа налево — DOG [3] , единственное религиозное учреждение, с которым я связана, — Американский клуб собаководства (АКС). Но, держа поводок, я чувствую тот же душевный комфорт, который чувствуют другие, перебирая в руках четки. Такой уж я уродилась. У нас в семье собака была священным животным, как корова в Индии. Я принялась думать о том, как ощущала в руке поводок Винни в последний раз, и от этого воспоминания расплакалась — не о Винни, а о д-ре Стэнтоне и его большущем косматом псе, или, может быть, о самой себе, или, как знать, обо всех наших. До нынешнего вечера этот запущенный арсенал был безопаснейшим местом в мире, моим святилищем. И определенно он был безопаснейшим местом в Кембридже, единственным местом, где не могло случиться ничего плохого. Кто нападет на вас, если вас защищают тридцать — сорок собак? И люди были не опасные. Это были мои люди, лучшие люди на земле. Арсенал был тем единственным местом в Кембридже, где женщина могла положить сумочку и оставить ее без присмотра. Никто бы на это и внимания не обратил, разве только в сумочке не сидел бы йоркширский терьер. И вот какой-то выродок все это испортил.

2

Бог

3

пес

Больше всех была потрясена Барбара, которая долго ходила в любимицах у д-ра Стэнтона. Если тяготение к болезненным на вид молодым женщинам сделало его женофобом, Маргарет была права, но Барбара ему никогда не возражала, — а ведь когда она хочет проорать «Фу!» собаке, в голосе у нее ничего болезненного нет. В нашем постоянном девятичасовом классе она и д-р Стэнтон всегда тренировались друг с другом рядышком. С расстояния более двадцати шагов — или в этом роде — ему трудно было видеть Рауди, и когда мы оставляли собак сидеть или лежать, она с Рауди глаз не спускала и давала д-ру Стэнтону знать, если Рауди начинал шевелиться. В ответ д-р Стэнтон не скупился на советы насчет Фреды и другой ее немецкой овчарки, — советы, в которых, впрочем, она не нуждалась. Отец Барбары умер, когда ей было двенадцать. Потом, когда я рассказала Рите, до чего Барбара расстроилась из-за д-ра Стэнтона, Рита сказала, что она утратила вновь обретенную цель. Рита разговаривает в таком вот роде. Может, и все психотерапевты так. Роджер, племянник д-ра Стэнтона, казался ошеломленным и печальным, да и многие наши опечалились и перепугались, но Барбара была настоящей плакальщицей. Ей бы лучше уйти домой, но нам этого не разрешили. Я радовалась, что ее Фреда — при ней. С виду Фреда являет собою подлинный контраст Индии. Для овчарки она небольшая и в основном рыжевато-коричневая, с несколькими темными отметинами на морде и на спине, но и она, как Индия, удивительно чувствительна и интуитивна. В этот вечер она жалась к левому боку Барбары и не сводила с ее лица больших мягких глаз.

Нам пришлось слоняться по арсеналу по меньшей мере час. Двое офицеров записали наши имена и адреса. Народ закурил. Пол здесь так давно не натирали, что от былого блеска ничего не осталось, а в некоторых местах паркет даже выкрошился, так что Джерри позволил нашим курить.

— Знаешь, что мне это напоминает? — спросила Барбара. — Это символ рока. Похоже на дурной сон о собачьей выставке.

Она была права. Когда выводишь одного пса на один показ послушания, то проводишь на ринге максимум минут пятнадцать. В придачу, может быть, тренируешь пса, прогоняешь с ним пару номеров и выпиваешь чашечку кофе. А в оставшееся время слоняешься по залу. Но в этот вечер, пока мы слонялись, смотреть, само собой, было не на что, а когда нашим приходилось выводить собак наружу, их сопровождал коп. Как сказала Барбара, это было кошмарное видение собачьей выставки — без обустроенных рингов, без собак, ищущих — или теряющих — гантели, зато с расхаживающими повсюду должностными лицами, не судьями или стюардами, а копами, включая Кевина Деннеги.

— Эй, Холли, что хорошенького поделываешь?

Если мы с Кевином попадем в ад и встретимся в одном из бессобачных его кругов, он и там спросит, что хорошенького я поделываю. Мой дом на углу Эпплтон-стрит и Конкорд-авеню, недалеко от арсенала, а его — первый по Эпплтон-стрит. Кевин, который немногим старше меня, живет при мамаше. Она его перекармливает, и он выглядит так, будто не очень-то способен и штрафы за нарушение парковки выписывать, но работает он на транспортной развязке, ежедневно бегает трусцой вокруг Фреш-Бонд и всегда финиширует в Бостонском марафоне. У него рыжеватые волосы и голубые глаза. Задолго до того, как мы с ним познакомились, у него был пес. Собака умерла — событие, о котором Кевин говорит: «Я никогда не смог бы сызнова через это пройти». Произнося это, он двигает взад-вперед крупной своей головой, точно я держу в руках щенка, а он от него отказывается. Я всегда считала Кевина славным парнем, которому собака нужна.

— Ничего хорошенького, Кевин, — ответила я.

— Ага, — сказал он. — Слушай, а как по-твоему, не смогла бы ты мне кое-что порассказать?

— Aгa, — сказала я. — Пожалуй. Только я ничего не знаю.

Мы перешли к концу зрительских скамеек, где был привязан Рауди, и сели. Рауди лег, обнюхал пол, а потом стал настойчиво совать свой носище под скамейки. Хотя я никогда не видела в арсенале мышей, но мне говорили, что они тут есть и живут именно под скамейками. Может, Рауди мышь и учуял.

— Так что же здесь произошло? — спросил Кевин.

Я рассказала то немногое, что знала.

— Этот поводок, — сказал Кевин, когда я умолкла. — Не был ли он тонковат для эскимосского пса?

— Для маламута, — автоматически поправила я. — Да, об этом тут только что говорили. Он был чуточку тоньше, чем те, которыми пользуется большинство наших, но ведь что нравится, тем и пользуешься. Собака в этом не разбирается. Кожаные поводки немного дороже. Доктор Стэнтон заплатил за него, вероятно, ну не знаю, долларов двадцать. А может, пятьдесят. У него была уйма денег, а в собаках — вся его жизнь, так что, может, он и больше заплатил.

— У него были враги? — спросил Кевин.

Вопрос Кевина меня насторожил. Я по-новому на него взглянула. Большую часть времени он слишком много ест, патрулирует вокруг Фреш-Понд, выгребает листву из-под своей барбарисовой изгороди, а на досуге выспрашивает, были ли у покойников враги.

— Да, — сказала я. — Но это долгая история. Он был из твердохарактерных. Имел массу друзей и кой-каких врагов, но никого из них здесь нынче вечером не было.

— А как насчет этого типа, Гаролда Шагга?