Пес в колодце
Шрифт:
Промокший до нитки и переполненный амбивалентными чувствами в отношении чудес, магии и поллюции, я вернулся домой.
Лило три дня и три ночи. Если во всем этом и была рука Великой Матери Богов, то просьбу она выполнила на совесть. Сам я все время не покидал дома. К моему величайшему изумлению, на следующее утро Аурелия, болтливая и прыщавая как и раньше, как будто ничего и не было, приготовила нам завтрак и прибралась в помещениях. Я уже не расспрашивал у нее про старые легенды и сказания. Во мне теплилась надежда, что никто и никогда не узнает про мое участие в их шабаше. Но почему я не рассказал об этом священнику? Ведь у меня было самое сердечное намерение. Но я ожидал возвращения в Розеттину, а потом произошло множество других событий…
Дождь закончился так же неожиданно, как и начался, в средине третьей ночи. С рассветом мир обрел все свои краски, раскричались птицы. Меня же некая фатальная сила
Говоря по правде, в свете дня этот уголок утратил большую часть своей таинственности. В священном кругу паслись две абсолютно реальные козы, не обращающие на меня ни малейшего внимания. Я вошел в воду. Та уже устоялась после дождя и была сейчас холодной и хрустально чистой. Бредя по отмели, я вдруг напал на штольню и сразу же потерял почву под ногами. Недолго думая, я решил нырнуть с открытыми глазами. Подводная яма оказалась не глубже десятка локтей. У самого дна я заметил довольно-таки широкую щель и, не думая ни о чем плохом, что было свойственно моему возрасту, я проплыл в нее. По другой стороне я попал в небольшой подземный прудик. Над ним царил мрак, но воздух был свежий, на удивление не затхлый, следовательно, тут имелась какая-то вентиляция. Я всегда ношу с собой огниво, предусмотрительно защищенное от влаги, поэтому, вынырнув из воды, я тут же добыл огня. Уже через мгновение я пожалел о сделанном. Вид был совершенно неприятный. На краю озерца кучами лежали черепа, принадлежащие, скорее всего, таким же как я ищейкам. Пещера была невысокая, но довольно обширная. Под стенкой я заметил логовище, устланное шкурами; рядом находилось несколько масляных светильников, указывающих на то, что проживающее здесь существо никак не является слепым чудищем. И медный котелок, куда в ту памятную ночь бросали пожертвования; рядом стоял солидный сундук. Он был закрытый и весьма тяжелый. Именно в нем Аурелия, наверняка, хранила дары своих почитателей. Без труда я догадался, в чем же состояла суть ее обмана. На глазах деревенских дурачков старуха ныряла и менялась ролями с девицей, игравшей роль Богини. После чего здесь, в пещере, ожидала конца церемонии. Но вот кем была та юная Кибела, и где она пребывала теперь? Не менее волнующим был и другой вопрос: вся ли эта магия была только лишь мошенничеством? Ведь желанной цели им удалось достичь: дождь пролился!
Продвигаясь вглубь пещеры, я напал на пробитый в камне длинный коридор. Я решил выяснить, куда он меня приведет. Говорят, что из трудных ситуаций выводят простейшие выходы, так что я совершенно не удивился, когда тайный проход привел меня в небольшую каморку возле кухни на Вилле Пацци. Выходит, этим путем можно было незаметно попасть в дом! В эту пору все здесь выглядело пустым. Аурелия, собираясь на рынок, забрала малышню с собой, а батраки отправились в поле…
Какой-то шорох. Я превратился в слух. Скрежет посильнее, и нечто вроде вздоха. На досках каморки играло световое пятно, указывая на отверстие в стене. Я поднялся к нему. Огромную спальню донны Пацци заполняли потоки света, попадающие туда сквозь окошко в крыше. Все это позволяло без труда, ведь и занавеси балдахина были раскрыты, следить за подробностями баталии, ведущейся в ложе. Изумленный, я пялился на этот необыкновенный театр. Меж бледных, широко расставленных ног синьоры мерно подскакивала большая багровая задница, переходящая в спину без особых мышц, зато покрытую темными волосами.
– О-о, боже, божечки… - ритмично стонала Ариадна Пацци, закончив хрипло: - Б-б-божечки…
– Не взывай имени Господа понапрасну, - поучающим тоном заметил сидящий на ней верхом всадник, переходя с рыси в галоп.
Мне стало нехорошо. Я узнал голос отца Филиппо.
Кто знает, возможно, этот момент и определил всю мою дальнейшую жизнь. Нет, нет, веры я тогда не утратил. Еще нет. Тем не менее, я решительно вступил на путь греха и безнадзорности. Я уже не мог полностью открывать собственное сердце своему исповеднику. То есть, понятное дело, я регулярно исповедовался ему, признаваясь в полуправдах, попросту обманывая. А чем большие запасы тайн откладывались в моей совести, тем более я удивлялся, с какой легкостью это получается.
Моими каникулярными переживаниями я ни с кем не поделился. Даже со Сципионом. Впрочем, нашими умами овладели уже совершенно другие дела. Тем летом мы оба сильно выросли. В наших беседах начали появляться темы, всеобще признаваемые в качестве табу. Я показал Сципиону вторую часть тома "О добродетели"; он же добыл откуда-то рулон со скабрезными рисунками. Для подобного рода исследований мы забирались в башенку над мастерской Маркуса, в особенности уютной днем, когда тот не рисовал, а только неведомо где пропадал. Скорее всего, пил, потому что, обычно, возвращался через пару
дней с набежавшими кровью глазами и опухшим лицом. Так что местечко было самым подходящим, чтобы вести фантастические эротические россказни с собою самим в главной роли. Сын купца фантазировал о горничной, к которой он, якобы, прокрадывался ночью и имел до самого утра; я же нес чушь про дочку ювелира… Вот разговорчики были! Так что руки немели.Пока одним зимним днем, когда, сняв панталоны, мы не дорассказывали наши истории в четыре руки, Сципио взял меня в рот, после чего предложил, чтобы я сделал то же самое и ему. Я не хотел, поскольку знал, что это означает бесспорное и вековечное проклятие, вот только не сильно мог сопротивляться. И…
Стук деревянных протезов капитана Массимо! Мы перепугано сорвались с места. Если моряк увидит нас здесь голыми, с гадкими рисунками… Движением головы я указал коллеге на окошко. Тот метнулся к нему. Дорога по карнизу была ему известна. Я же, натягивая одежду, направился к двери.
– Куда же ты делся, bambini? Дядя тебя повсюду ищет, - хрипел капитан.
– Что-то случилось?
– Синьоре Джованнине снова сделалось хуже, она зовет к себе…
Он замолчал. Душераздирающий, вибрирующий вопль донесся со двора. Крик и стук, как будто бы кто-то сбросил сверху мешок со свеклой. Сломя голову, мы побежали вниз по лестнице.
После смерти Сципион казался раза в два мельче, чем при жизни. В его глазах застыл нечеловеческий испуг. Представляю, что он чувствовал, когда поскользнулся на сыром карнизе, когда руками отчаянно пытался схватиться за стену, когда планировал к молниеносно близящейся земле… Его панталоны были натянуты навыворот, но я надеялся на то, что в суматохе никто этого не заметит.
– Это что, вор? – допытывался дядя Бенни.
– Нет, это мой соученик. Он поспорил со мной, что заберется на крышу по дереву, по стене и по карнизам.
– И его встретила кара Божья, - прокомментировал случившееся отец Филиппо. – Споры и пари – это ведь тоже смертный грех. Иди, Альфредо, помолись.
Ему не следовало меня уговаривать. В домашней часовне рядом с цирюльней, на полу из нетесаных досок, у основания портрета святого Мерилла, лицо которого вышло из-под кисти Маркуса, а моим участием был фон, наполненный цветами магнолии, я ревностно молился до самого утра. Я просил у Господа милости, прощения гораздо более худших грехов, чем споры на деньги, о том что ввергнул Сципио в преисподнюю. И о желании того же падре Браккони…
Но прежде всего – о милости к себе самому.
4. По образу и подобию
– Вот если бы он был птицей… Если бы был птицей…
Образ падающего мальчика преследовал меня долгие годы. Быть может, именно потому меня отвращало рисование несчастного Фаэтона, который осмелился управлять колесницей Солнца; Беллерофонта, сброшенного со спины Пегаса или неразумного Икара. Иногда мне даже снилось, что Сципио спасают громадные, черные крылья сына ночи, которые на лету вырастают у него из рук и раскрываются, и вместо того, чтобы удариться о мостовую, мой приятель взмывает в небо, словно гигантский нетопырь…
Наяву же о проблемах авиации я рассуждал более конкретно. Маркус неоднократно повторял:
– Придет время, Фреддино, когда человек оторвется от Земли, когда он станет парить в небесах словно Дедал или Магомет на своей кобыле по имени аль-Бурак, пока не увидит сверху Землю лучше, чем святые ангелы.
– Но ведь вы же, мастер, не верите в существование ни херувимов, ни серафимов.
– Но когда я пишу картины, мне они необходимы для моего воображения. Только не об этом я хотел тебе говорить. Хочешь летать? Полетишь! Если мы порвем узы предрассудков, отбросим балласт страха и сомнений в творческое могущество разума, мы станем словно боги. Знаешь, какую мораль следует извлечь из истории о райском Древе Познания Добра и Зла, Фреддино? Попросту твой добрый Господь Бог одубел при мысли о нашем свободном доступе к источникам информации. Ну ладно, не кривись, будто осу проглотил. Выпей со мной… А потом мы полетим в наши мечты.
Много лет спустя, по заказу французского кардинала я уселся за серьезный анализ полета птиц и стал размышлять над возможностью производства машин, тяжелее воздуха. Я чертил схемы, строил модели, проводил вскрытие птиц, прослеживая их костную и мышечную систему, размышляя над тем, как найти привод, который дал бы человеку силу альбатроса при сохранении легкости пернатого великана.
Но вернемся к Фреддино-подростку. Худому и жилистому пареньку с разлохмаченными волосами, с пальцами, вечно измазанными красками, с головой, переполненной совсем даже не подростковыми мыслями. Который, бывало, сбегал с урока, подвергая себя возможности порки, только лишь затем, чтобы послушать в таверне путешественника, прибывшего из Индий, или же отправлялся в самую Буона Рокка, чтобы наблюдать памятное затмение Солнца, предвещающее близящееся время замешательства, катастроф и упадка.