Пёс

Спустя какое-то время его, по настоянию классной дамы и родительского комитета, перевели в школу для детей, отстающих в развитии. Отец заявил, что его сыну незачем учиться с «дурачками», и лучше ему тогда работать дома. Но отца обязали, и, благодаря этому, он был обучен, хоть как-то контактировать с окружающим миром и жить в нём.

Дома его ожидали огород, куры, свиньи, бочки с водой, дрова, всегда пьяный и злой отец и мать, плачущая от побоев, но каждый день пьющая с отцом вонючий самогон. Иногда она украдкой, совала ему в грязную ладонь кусок рафинада или печенюжку, не переставая лить слёзы. Закончив дела по дому, он уходил в сарай. Там, в углу за поленьями дров он прятал коробку, полную девчоночьих трусов. Он воровал их с бельевых верёвок, во дворах многоэтажек.

Иногда он ловил кошку и долго издевался над ней. Замучив до смерти, он уносил её в конец огорода и хоронил там, изображая при этом похоронную музыку гортанным грудным стоном.

Ровно в девять часов вечера, он прятался в заросли малины, которые густо росли вдоль забора, отделяющего их двор, от соседнего. Летом, на крыльцо соседнего дома выставляли большую белую ванну и в ней, перед сном купалась девочка. Ей было от силы шесть или семь лет, и на её теле ещё не росли волоски. Быстро раздевшись, она забиралась в покрытую шапкой пены воду и плюхалась там минут пять. Потом приходила мать, мыла и уносила девочку на руках, завернув в большое розовое полотенце. А он, сотрясаясь от возбуждения, бежал в свой сарай, хватал в одну руку первые попавшиеся трусы из коробки, а другую засовывал в штаны.

В армию его не взяли из-за отставания в умственном развитии и плоскостопия. Однажды, когда ему исполнилось восемнадцать, отец взял, и привёл его в ЖКХ фабрики, где сам работал дворником при общежитии. Его взяли на работу. Сначала тоже дворником, но ему не понравилось, и он прибился к сантехникам.

Его влекли подвалы в многоэтажках. Пахнущие ржавчиной и сыростью, пылльные и тёмные. Окна в них располагались так, что стоя в полный рост, можно было увидеть из них только ноги прохожих. Если встать вплотную к окну, то получался такой же вид, что и в школе, из чулана техничек. Забравшись после работы в подвал, он часами простаивал там, в ожидании. Девочки прыгали в классики или на скакалках, а он не отрываясь, жадно всматривался под юбочки, сжимая в штанах пенис грязной рукой.

Однажды, в каком-то из дворов, его заметили, и отец одной из девочек так отделал его ногами, что около недели болели все мышцы. Обладая большой физической силой, он никак не мог успеть за избивающим его мужчиной. Он мычал и мотал головой после каждого удара, неуклюже взмахивал руками, стараясь схватить обидчика, но всё было тщетно. Замедленная реакция – результат отставания в развитии. Воя от злости и обиды он просто убежал. С тех пор, у него развился рефлекс. Он стал осторожней и начал с боязнью, относится к взрослым мужчинам.

Он не раз видел на работе, как сантехники делали себе ножи в мастерской, обтачивая полоску металла на наждачном круге. Он взял, и пока никого не было, тоже обточил, как смог, обломок плоского напильника. А вместо ручки намотал побольше синей изоленты. Получился короткий острый ножик, который он всегда теперь носил с собой.

Всё изменилось после того, как, отравившись самодельной водкой, умерли отец и мать. Он остался один. Особой нужды он не испытывал, так как с детства привык работать по хозяйству, возделывать огород, ухаживать за животными. Он не пил самогона и не курил. Но в одночасье исчезли, постоянный страх получить затрещину от отца за малейший промах, и слёзы матери, вызывавшие в нём чувство вины и вынуждавшие отдавать деньги ей, на опохмелку.

Он стал теперь сам по себе.

Через некоторое время ему понравилось так жить. Его никто теперь не наказывал. У него скопились деньги, потому, что их перестали отбирать, а куда их тратить он не знал. Погреб и ледник то же ломились от продуктов, потому, что он ничего не пропивал. Ему очень нравилось, что соседи здоровались с ним. Но настоящее удовольствие он получал, когда приходили морозы, и наставало время рубить курам головы и резать свиней. Он видел, как это делал отец. Будучи очень сильным, он всегда удерживал свинью, пока отец забивал её ножом.

Перед тем, как отрубить дёргающейся и орущей курице голову, он каждый раз выдерживал паузу и сдавливал тёплое тельце сильной рукой. Ему нравилось это ощущение, когда беспомощное существо полностью находится в его власти. Но когда он в одиночку, после непродолжительной борьбы, в первый раз сам зарезал свинью, у него возбудился пенис, и пришлось бежать в сарай. Там, над коробкой с трусиками он испытал небывалый по остроте оргазм. Такого с ним ещё не было. Тогда он не стал сразу резать вторую свинью, а взялся за неё только через неделю. В течение всех семи дней, он заходил в свинарник и подолгу смотрел на свою будущую жертву.

Глава 4

Осень пролетела в делах и заботах. Перестройка набирала обороты. Уже вовсю задерживали зарплату. Фабрика тихо меняла хозяев. На общефабричных собраниях директор с жаром призывал голосовать за превращение предприятия в АО и потерпеть. Говорил, что ещё немного, и всё вернётся на круги своя, и тогда начнут выворачивать карманы новоявленным миллионерам, и все виновные ответят перед народом. Народ воодушевлённо слушал эти пламенные речи и с надеждой в глазах расходился по рабочим местам.

После таких собраний, со словами:

– Ну, ты тут, Владимирыч, присматривай, – директор уезжал по своим делам. Поняв, после нескольких безрезультатных попыток, что привлечь, чьё либо внимание, к возникающим на фабрике проблемам, не удастся, я плюнул на всё, и то же занялся решением личных проблем. Благо, никого это особо не волновало.

На исходе зимы я почувствовал, что тихо схожу с ума. А в апреле понял, что если не возьму отпуск, то запросто смогу кого ни будь убить. Чуть ли не силой вырвав у директора резолюцию на отпуск, я укатил на четыре месяца к родителям в Амурскую область и домой вернулся, лишь в начале августа.

Не смотря на тяжесть двух чемоданов, пулей взлетел на третий этаж. Провернув ключ в замке, ввалился в квартиру. В нос ударило сыростью и запахом плесени. Бросив чемоданы в прихожей, и не снимая обуви, прошёл в комнату, включил свет, распахнул все форточки и плюхнулся на диван. В дверь позвонили. Удивлённый, я пошёл открывать.

– Здорова, Владимирыч! – На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял Севрюк Леонид Тимофеевич. – Уже приехал? А я слышу, вроде дверь хлопнула. Пойду, думаю, проверю. – Он с опаской поглядывал через плечо на дверь своей квартиры, и прятал в подмышке, что-то завёрнутое в газету.

– О! Тимофеич! Заходи. Сейчас сообразим, чего ни будь в честь приезда!

Он юркнул в раскрытую дверь, и уже на кухне, развернув газету, с гордостью установил на стол бутылку «Пшеничной».

– Вот! Припас! Только закусь не успел. Боялся, моя застукает.

– Это не беда. – Я направился в ванную. – Ты доставай из чемоданов всё, что понравится, а я пока ополоснусь с дороги. Там, родители напихали всякого.

– Ага! Есть, понял! Давай, пёрья почисть! Я тут разберусь.

Когда я разомлевший, выполз из ванной, стол уже истомился ожиданием. Толстые куски ржаного хлеба, сало, солёные грузди, лук, две рюмки, две вилки, нож, водка и банка с домашней тушёнкой. Всё по-мужски – коротко и ясно.