Пьеса для обреченных
Шрифт:
Митрошкин посопел за моей спиной, поскрипел пружинами кровати.
«Подойдет — не подойдет? Обнимет — не обнимет?» — бешеным пульсом стучало у меня в висках. Он подошел, обнял меня за плечи, развернул к себе и поцеловал в губы.
А я вдруг ясно-ясно поняла, что мне очень этого хочется: хочется прикосновения его рук и горячего дыхания возле моей ключицы, его нежности и его силы. И пусть все это будет, и не пошел бы господин Пашков к чертовой матери?
Рябиновая настойка сделала свое черное дело. Я не чувствовала ни малейших угрызений совести — ни тогда, когда Леха нес меня к кровати, ни тогда, когда путался в мелких пуговичках моего батника. Тихий счастливый смех рвался из моей груди. Пальцы, как по клавишам пианино, на котором мне так и не суждено было научиться играть,
Моя хорошая Женька!" окутывал меня, словно нежным пуховым одеялом…
Проснулась я часов в шесть утра с твердым подсознательным ощущением, что мне должно быть стыдно. Митрошкин еще сопел рядом, его тяжелая рука лежала поперек моей груди. И я с ужасом поняла, что все это мне не приснилось.
«Шлюха! Пьяная развратная женщина! — вихрем пронеслось в голове. — А как же Сережа? Как же Пашков? Все это, конечно, хорошо, но ты, дорогая, допрыгалась до того, что и в самом деле ему изменила!»
Попытки, извиваясь ужом, выползти из-под горячего Лехиного тела ни к чему не привели. Хорошо, хоть увенчалась успехом операция по добыванию моего нижнего белья со спинки кровати и лампы под гофрированным абажуром.
Укоризненное и донельзя огорченное лицо Сережи представлялось мне так ясно, будто перед моим носом держали фотографию. Митрошкину же все было нипочем: лежал себе и сопел в две норки, подхрюкивая гайморитным носом!
А утро за окном занималось просто чудесное! Розовые прочерки зари светлели на лиловом небе. В форточку тянуло свежестью и почему-то запахом костра. В такое-то утро просыпаться бы рядом с любимым мужчиной, а не с каким-то напарничком, который к тому же наверняка будет прятать взгляд и ужасно раскаиваться в содеянном.
И все рябиновая настойка! Проклятая рябиновая настойка с большим, но не сразу заметным и от этого коварным градусом. Интересно, что подумал про нас Москвин, если обратил, конечно, внимание на то, как я вчера пьяно и отвратительно выкрикивала:
«Тебя кто-то потеряет? Мама? Жена?» Н-да… Кто бы мне сказал еще два дня назад!.. Да кто, вообще, мог предвидеть такой финал?! Знай Бородин, во что превратили его первоначально эффектную и изящную задумку с «Гамлетом», наверняка принялся бы рвать на себе волосы от злости! Какая роль мне во всем этом отводилась? Гертруды? Да, наверное, все-таки Гертруды. А Лехе, допустим, Гильденстерна… Получается, что Гертруда переспала с Гильденстерном! Здрасьте — приехали! Впрочем, может быть, Олег Иванович и не особенно бы расстроился: могла же у него Офелия быть любовницей собственного батюшки Полония?!
Стоп! Это было похоже на гаденький укус червячка сомнения, закравшегося в душу. Офелия и Полоний… Полоний и Офелия… Как сказал вчера Москвин, единственная деталь, не укладывающаяся в четко выстроенную картину. Недотянутая тема. Брошенная линия. Как он досадовал, как сокрушался по этому поводу! Все, дескать, красиво, но вот эта ситуация драматургически не завершена. «Убийство Гонзаго»… «Мышеловка»… Почему мне в голову приходят «Убийство Гонзаго» и «Мышеловка»? Две пьесы, как матрешки, спрятанные одна в другой. Почему Бородин, в таких подробностях рассказывавший мне обо всем «спектакле», ни словом не обмолвился о психушке? О милиции рассказал, о том, как фотографии делали, рассказал, о санитаре из морга рассказал, а о диспансере — ни слова… А что, если?..
Я резко села в кровати, скинув Лехину руку и уже ничуть не тревожась о том, что он может проснуться. (Правда, это так и не нарушило его счастливого сна: напарничек лишь подложил локоть под голову и захрапел дальше!) Конечно!
Ведь это именно она, Каюмова, настояла на том, чтобы немедленно пригласить для разговора Бирюкова!.. «Убийство Гонзаго» — «Мышеловка»… «Мышеловка» — «Убийство Гонзаго»… Одна пьеса под вывеской другой! А ведь Бородин говорил: мы обсудили, мы прикинули, я решил… Да ничего ты не решил, самовлюбленный богатый остолоп! Кто-то умный и
хитрый подогнал свою идею под твои интересы, просчитал все до малейших деталей, исключил даже минимальную возможность ошибки или провала… Кто-то умный, хитрый и жестокий сделал так, что ты поверил: грандиозная, красивая, изящная идея принадлежит тебе! Ты полюбил этот «спектакль», как свое детище, а тебя всего лишь использовали в качестве банального «чистильщика». Тебя вынудили засветиться перед множеством людей, в том числе и перед милицией, с «трупом» Бирюкова, а потом просто-напросто поставили перед необходимостью ликвидировать следы чужого преступления!Господи! Все складывалось! Все чудовищным образом складывалось! Но я так часто повторяла за последнее время эти слова и столько раз попадала впросак, что уже просто боялась верить. Конечно, частный детектив из меня никакой и с логикой у меня большие проблемы, но картинка на этот раз вырисовывалась совершенно четкая, лишенная какого бы то ни было налета мистицизма!
Я знала, как убили Вадима Петровича Бирюкова. Догадывалась, за что его убили. Понимала, кто его убил! Но все это надо было проверить. Семь… Нет, десять раз проверить, прежде чем предпринимать хоть какие-то шаги!
И если события развивались именно так, как я себе представляла, то мне предстояло разобраться во всем этом одной, без Лехиной помощи.
Отбросив одеяло, я спрыгнула с кровати. Влезла ногами в трусики.
Перевернув, застегнула под грудью лифчик. В высоком, тускло серебрящемся зеркале отразились мои исхудавшие телеса. Впрочем, сейчас было не до оханий и аханий по поводу собственной внешности. Первая электричка, согласно расписанию, проходила мимо Логинова, по-моему, в шесть часов.
Когда джинсы были уже натянуты и батник застегнут, ни с того ни с сего проснулся Митрошкин. Сел в кровати, похлопал заспанными и еще мутными спросонья глазами, сладко потянулся и недоуменно вопросил:
— Во! А ты куда?
Даже не посети меня эта страшная, требующая немедленной проверки догадка, я бы все равно не знала, как реагировать… (Пашков… Рябиновая настойка… Господи, как стыдно!) А тут и вовсе стушевалась. Устыдилась собственной растерянности, занервничала.
— Женька, да что случилось-то? уже более осмысленно поинтересовался Леха. Еще раз потянулся, хрустнув суставами, опустил ноги на пол.
И тогда я решительно мотнула головой, сдерживая дрожь в голосе, проговорила:
— Мне во всем надо разобраться самой. Без тебя! — схватила куртку и выскочила из комнаты.
Теперь я была умная. Я тоже была хитрая и умная и не знала, наверное, только одного: кому можно верить на этом свете? Актеров просто хороших и хороших во всех отношениях в последнее время развелось ну прямо как тараканов — хоть дустом трави! Но если обычно говорят, что артист — это послушная глина в руках режиссера, то в данном случае на ум почему-то приходило только развеселое название «Сам себе режиссер». Надо было обладать поистине снайперским хладнокровием, чтобы терпеливо, не делая лишних телодвижений, дождаться-таки своего единственного, но бесподобного шанса и мгновенно построить гениальную комбинацию! Бедный, глупый Бородин! Вот у него шансов как раз не было. Как, впрочем, и у Вадима Петровича Бирюкова, который тоже искренне верил в то, что это он создает новый «спектакль», полный юмора и оригинальных ходов. Вадим Петрович не знал, что роет себе могилу…
Наташка! Веселая пьянчужка Наташка, прошедшая в начале этой истории скорее в качестве комического персонажа. Этакая опереточная субретка: «Символ тухлости и порочности Датской империи».
Белобрысая, неопределенного возраста девица со светлыми ресницами и взглядом нахальной лабораторной мыши… Наверняка она участвовала в разработке сценария до самого конца и, значит, намеренно куражась, балансировала на краю пропасти, когда придумывала Ольгин текст: «Это Каюмова. Ваша Каюмова убила моего любимого мужчину! Ваша замечательная Наташа Каюмова — убийца! Женщины таких вещей не прощают…» Значит, обида была слишком болезненной и слишком сильной, если она не простила господина Бирюкова и не смогла ничего забыть. Но какая все-таки потрясающая актерская школа и какое хладнокровие!