Пещера Лейхтвейса. Том третий

— Оставьте меня! — кричал Галлони пронзительным голосом, проникающим до мозга костей слышавших его. — Проклятый австриец, вы не имеете права убивать меня. — Итальянцы, на помощь, на помощь, на помощь!

Негодяй рассчитывал на то, что в толпе найдется несколько смелых молодцов, которые помогут ему, но и в этом последнем расчете он ошибся. Ничто не пошевелилось, ни одна рука не поднялась, чтобы прийти на помощь убийце.

Между тем палач со своими помощниками набросились на Галлони; короткая борьба, и итальянец был побежден. Палач разорвал его одежды до пояса, так что они висели клочьями и обнажились плечи и грудь. На этом теле сквозь кожу видно было каждое ребро, каждая кость. Несомненно, уже во время заточения Галлони показали всю тяжесть его преступления, должно быть, с ним бесчеловечно обращались.

— Опустись на колени и молись, — приказал палач.

У Галлони вырвался ужасный смех.

— Моя последняя молитва? Ну так слушайте ее. Будьте вы все прокляты, вы, виновные в моей казни, пусть разверзнется земля и поглотит вас. А когда я буду казнен, я восстану из гроба и буду бродить по улицам Вены, чтобы принести вам чуму, злосчастья, горе.

— Мы не боимся этой угрозы, — закричал палач, — тебе трудно будет, негодяй, собрать свой прах, который мы развеем по ветру. А теперь пора кончать.

С этими словами палач сделал знак своим помощникам; они крепко схватили Галлони, прижали ему худые руки к телу и, несмотря на страшное сопротивление, потащили к костру. Я скоро увидела, как Галлони исчез за костром, но затем увидела его голову и грудь. Поленья были так тесно уложены вокруг тела несчастного, что он не мог двинуться, а когда ему завязали руки за спину, у него уже не было никакой возможности избежать костра. Никогда не забуду того мертвенно-зеленого, искаженного лица, которое возвышалось над костром. Мне даже казалось, что темный, полный ненависти взгляд итальянца устремился на меня — именно на меня, которую он, может быть, искал в толпе и узнал, несмотря на легкую вуаль, просто чутьем.

Но, может быть, я все это воображала, может быть, это моя фантазия так сильно работала в эту минуту, и безграничный страх рисовал мне то, чего на самом деле совсем не было. Но я не могла избавиться от мысли, как я сама была близка к костру, как легко могло получиться, что и я стояла бы там, где был Галлони, и должна была бы перенести такую же мучительную смерть.

Между тем помощники палача кончали свое страшное дело. Они на дрова налили масло из металлического сосуда, который принесли с телеги, дрова и хворост пропитались насквозь маслом. Палач отошел в сторону, и ему передали большой факел. Он сделал знак своим помощникам, те быстро сошли с каменного возвышения.

Галлони глухо зарычал — так, вероятно, рычит тигр, попавшись в западню, в ловушку, которую поставил ему охотник. Палач три раза перекрестился, затем медленно, совсем медленно, — он это делал, чтобы продлить предсмертные мучения своей жертвы, — взошел на каменные ступеньки возвышения и приблизился к костру.

— Сжальтесь… Пощадите… Я… я все перенесу… только не это… заточите на всю жизнь в тюрьму… я хочу жить… жить… жить!.. Ах, огонь… огонь!

Страшно звучали в тихом, неподвижном воздухе последние слова борющегося за свою жизнь убийцы.

Палач зажег костер. Но с хорошо рассчитанной жестокостью он зажег его не сверху, чтобы пламя сейчас же уничтожило человеческую жизнь, а с подножия костра. По напитанному маслом горючему материалу пламя распространилось в одну минуту. Сотнями ярко-красных змей поползло оно, обвиваясь вокруг поленьев, и в следующее мгновение охватило несчастного человека. Еще несколько минут слышалось его хриплое рычание, ясно было видно, как огонь сжигает его волосы, охватывает тело. Наконец, пламя закрыло голову несчастного, его крики и стоны стали все тише и тише, наконец, совсем замерли. Ужасное дело было закончено.

Я закрыла глаза и была близка к обмороку. Я так дрожала всем телом, что настоятельница обняла меня, и я ясно слышала, как она прошептала:

— Бедное дитя, я охотно избавила бы вас от этой душевной муки, но должна была повиноваться приказу, которого избежать не могла.

В эту минуту раздался многоголосый крик. Костер рухнул, и из пламени вылетел ворон с опущенными крыльями. Конечно, все суеверные люди стали уверять, что этот ворон — душа сожженного преступника; но, на самом деле, бедная птица давно уже спряталась в дровах и не могла вырваться оттуда. Ворон полетел на один из ближайших домов; отдохнув несколько минут на крыше, он снова распустил свои черные крылья и исчез вдали.

Прах Цезаре Галлони был развеян по ветру, как ему предсказал палач, и от демонического человека, разрушившего мою жизнь, не осталось ничего земного, — он был исключен из числа живущих; от него осталось только его имя, запятнанное покушением на убийство государыни.

Когда я вернулась в монастырь, меня сейчас же пришлось уложить в постель и позвать врача. Врач сделал серьезное лицо и заявил, что у меня начинается нервная горячка. Казнь Галлони, на которой меня заставили присутствовать, нанесла моему здоровью и больным нервам последний удар — я тяжело заболела. Может быть, я бы не перенесла этой болезни, может быть, я бы нашла давно желанный покой в могиле, если бы не была так молода, а молодость, как известно, — лучшее средство против всех болезней.

Правда, я должна сознаться, что была окружена трогательным, материнским уходом. Монахини сменялись у моего ложа день и ночь, и никогда ни на одну минуту я не оставалась одна с собой, за мной ухаживали добросовестно и хорошо. Когда я проснулась, мне рассказали, что я полных четыре недели пролежала в лихорадке и не приходила в себя. Но вот врач объявил, что кризис миновал и что моя жизнь спасена.

Я быстро поправилась. Эта болезнь, может быть, была благословением Божьим, потому что эта горячка вытянула из меня все болезненное. Огромная энергия овладела мной, мне хотелось деятельности. Теперь я сама хотела служить великой императрице, которой я была обязана свободой, хотела исполнить обет, который я ей дала в ту ужасную ночь моей жизни.

В тихой уединенности этой благочестивой обители я имела случай увеличить мои знания в разных отраслях. Монастырь имел прекрасную библиотеку, а настоятельница, высокообразованная женщина, свободно говорившая по-латынн и по-гречески, была моей учительницей. В этом году я приобрела столько знаний, как никогда во всю мою жизнь, и так быстро пополнила все пробелы моего образования, что даже настоятельница удивилась.

Через год я получила приказание ехать в Испанию; в Мадриде я должна была получить письма, в которых будет сказано, что мне делать. Письма, которые ждали меня в Мадриде, были мне переданы австрийским консулом. Это были письма, собственноручно написанные Марией Терезией. Она напоминала мне в них, чтобы я следовала своему обету и сделала все возможное, чтобы поскорее стать доверенным лицом прусского короля.

Взгляд в зеркало убедил меня, на какой путь я должна вступить, чтобы успешно исполнить волю государыни, к которой я чувствовала глубокую, страстную любовь и все увеличивающееся уважение. После перенесенной тяжелой болезни я стала еще гораздо красивее, чем прежде. Все — я должна это высказать, чтобы сделать дальнейшее понятным, Лейхтвейс, — были восхищены моей наружностью, мужчины ухаживали за мной и клялись, что я красивейшая женщина на земле. Красота — это такая сила, против которой не устоит и король. Я должна была только задрапировать эту красоту в подходящие одежды.