Пещера

— Нет. Сказал довольно неопределенно. Мне казалось, что и не очень серьезно это говорится.

— Как мы все относительно него заблуждались! Но теперь я почти не сомневаюсь, что он уехал в армию… Я вам положила один кусок, Александр Михайлович, я помню по Петербургу, что вы пьете с одним куском. Помните нашу коммуну?.. То, что вы мне сообщили, чрезвычайно важно, — говорила быстро Муся, — чрезвычайно важно. Теперь мне ясно: он уехал в армию.

— Какие же у вас были другие предположения? Самоубийство?

— Что вы! — вскрикнула Муся испуганно. — Что вы, Александр Михайлович! Почему самоубийство?

— Или несчастный случай?

— Это уж скорее. Но, к счастью, и об этом нет речи, — Муся постучала по дереву: все путала приметы и средства против них, так же, как Тамара Матвеевна. — Ведь если б он, например, попал под автомобиль, мы давно знали бы: ведь все-таки подняли на ноги всю полицию.

— Да, конечно.

— Как вы меня напугали! Налейте, пожалуйста, и мне коньяку… Все-таки почему вы упомянули о самоубийстве? — Она опять постучала по дереву с искренним ужасом. — Из-за чего Витя мог бы покончить с собой?

— Из-за любви.

— Разве он был влюблен? В кого?

— В вас, конечно.

Муся изумленно на него смотрела.

— Почему вы думаете? Он вам говорил?

Браун усмехнулся.

— Напротив, так старательно замалчивал еще в Петербурге, что это было вернее всяких исповедей.

— Все-таки странно, что у вас было такое предположение, — сказала задумчиво Муся, не подтверждая и не опровергая.

— Это предположение довольно естественно. Я вдобавок и не слепой, хоть не обо всем вообще говорю из того, что вижу, — сказал Браун.

В голосе его Мусе послышалась не то насмешка, не то угроза.

— Да, конечно, у мальчиков их секреты белыми нитками шиты.

— Не только у мальчиков.

Они помолчали.

— Не буду утверждать, что вы ошиблись, Александр Михайлович, но, я думаю, в этом чувстве Вити ничего серьезного не было, — сказала Муся и почувствовала, что довольно говорить о Вите.

Браун вынул портсигар.

— Вы позволите? Ваш муж и не подозревает… — Он закурил папиросу. Муся тревожно ждала. — И не подозревает, что я истребляю его заветную бутылку. Что он поделывает?

— Ничего особенного. Он сегодня уехал в Лондон.

— Да, вы об этом мне сообщили.

— Уехал в Лондон все по тому же делу Вити. — Муся подумала, что, кажется, он истолковал ее письмо именно так, как она опасалась: вульгарно. Это ее раздражило. «И в тоне его сегодня есть что-то ему несвойственное, „галантерейное“, — говорил Никонов. Зачем он сказал „заветную бутылку“? Во всяком случае пусть теперь поговорит он, мне монолог надоел…» Браун все смотрел на нее в упор, чуть наклонив голову. «Несколько странная манера! И глаза у него так блестят… Что, если он морфинист!» — вдруг мелькнула у Муси дикая мысль. Почему-то она от Брауна всегда ждала самых странных вещей, — вроде как туристы, посещая средневековый замок, непременно ждут «комнаты пыток» или отверстий, из которых «на осаждавших лили кипящую смолу». — Еще рюмку коньяку, Александр Михайлович? Очень холодно. Ничего мне так не жаль, как наших русских печей. Да, я выпью тоже… Коньяк в самом деле прекрасный… А знаете, Александр Михайлович, вы сегодня не совсем такой, как всегда.

Он улыбнулся.

— Правда, мы давно с вами не встречались. Надеюсь, ничего не случилось?.. Извините мою нескромность, но, право, мне кажется…

— Вы не ошибаетесь, — сказал Браун. — Кое-что случилось, но это никому, кроме меня, не интересно. Я получил первое предостережение.

— Как вы говорите?

— Не интересно, — упрямо повторил Браун. — Кроме того, я кончил или почти кончил книгу, над которой работал много лет.

— Книгу? Разве вы пишете книги?

— Одну написал. Она называется «Ключ».

— «Ключ»? Это книга по химии?

— Нет, это философская книга. Книга счетов.

— Поздравляю вас. Вы так меня удивили, Александр Михайлович… Философская книга? Я что-нибудь пойму?

— Ничего решительно.

— Благодарю вас!

— Впрочем, может быть поймете «новеллу», которую я вставил в свою книгу. Есть такое смешное, старенькое слово «новелла», я его очень люблю, так и назвал. Новелла у меня с действием, с фабулой, это вы прочтете.

— Но разве в философские книги вставляются новеллы с фабулой?

— Фабула никогда не мешает. Недаром почти во всех создателях религиозных учений сидел Александр Дюма. Да и Священное Писание не завоевало бы мира, если б в нем не было и авантюрного романа.

Это замечание показалось Мусе и неприличным, и не очень умным. Она ничего не ответила, — пожалела, что он это. сказал.

— Не думайте, однако, что я вставил новеллу для увеличения тиража книги. Но так легче было пояснить мои мысли.

— Что же, это новелла из современной жизни?

— Нет, из эпохи Тридцатилетней войны. Символическая и, разумеется, стилизованная, притом в разных стилях. Пишу, как хочу, хоть под Загоскина. У всякого барона своя фантазия.

— Да ведь вы барон не в литературе.

— И ни в чем другом. Барон, как всякий независимый человек. Стилей же несколько потому, что я писал в разное время: начал эту новеллу очень давно, в добрую минуту… Тогда даже документы собирал, — с одного старого документа и началось… Это гороскоп Валленштейна, составленный великим астрономом Кеплером.

— Валленштейна? Того, что у Шиллера? Ах, как интересно! Я почему-то уверена, что вы Валленштейна писали с себя… Только не сердитесь, ради Бога.

— Ну, а потом много изменилось, вот получил и предостережение… Может быть, во мне и пропал романист: Гоголь таких людей, как я, называл «душезнателями».

— Никогда не поздно переменить карьеру.

— Мне поздновато… Называется моя новелла «Деверу».

— Деверу? Что это такое? Впрочем, я прочту… Я все-таки надеюсь, что вы мне дадите вашу книгу, когда она выйдет. Вдруг и я, дура, что-нибудь пойму. Во всяком случае, я увижу, какой ваш violon d’Ingres [263] . Я представляла себе его иным.

263

Здесь: пристрастие, увлечение (франц.)

— Каким же? — спросил Браун без большого интереса.

— Не знаю, как объяснять, и не знаю, объяснять ли. — «От него станется, что он скажет: и не объясняйте, не надо», — подумала она и поспешно продолжала. — Кажется, философы это называют миром подсознательного…

— Мир В.

— Что? Я не поняла. Мир В?.. Ну, да все равно. Но я все больше прихожу к мысли, что самые острые чувства, мысли, желания человека — те, в которых он сам себе не сознается.

— Отличие обыкновенных людей от необыкновенных отчасти в том, что обыкновенные могут ясно изложить, какой у них — в кавычках — «идеал счастья».