Пещера

Эгон тоже видел его пару раз. При этом ему хотелось настроиться на сентиментальный лад, подумать о мальчике из Ла-Роша, утратившем свою невинность, хотя уже тогда Аксел был подонком. Эгон быстро сворачивал на боковую улицу или заходил в магазин, чтобы избежать встречи. Но однажды в булочной, где он покупал бутерброд, кто-то сжал его плечо. Обернувшись, он увидел перед собой горящие голубые глаза Аксела.

– Что было в тех солонках? – спросил Аксел.

– Ничего, – ответил Эгон.

– Ничего, – кивнул Аксел. – У нас все в порядке, а? Так держать. – И пошел дальше под прицельными взглядами всех посетителей магазина.

Настанет день, думал Эгон, когда на первой полосе газет появится его фотография: Аксел, изрешеченный пулями, с открытым ртом, свешивается из машины. Но газеты напечатали лишь его свадебную фотографию с той миловидной женщиной из зала суда. Ее звали Ими. У них были дети, они жили в самом дорогом районе, и Аксел по-прежнему ходил в лохмотьях, спокойный и невозмутимый. Однажды взорвалась машина, в которой он, по-видимому, должен был находиться, – убили его телохранителя Бобби, а он остался цел и невредим. Он посещал галереи, покупал картины, участвовал в крупной регате. В Ратанакири арестовали голландского предпринимателя Херберта Доорненбоса, обнаружив у него в двойном дне чемодана несколько килограммов героина. Газеты писали о смертной казни и возможной причастности к этому Аксела ван де Графа. А Аксел сидел на скамейке в парке и смотрел, как его дочка кормит уток.

Как-то раз Адриенна вошла к Эгону в кабинет.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказала она, присев на старый диван, заваленный бумагами, книгами и контрольными работами, которые еще предстояло проверить. – Что ты думаешь о наших отношениях?

Доорненбоса приговорили к смертной казни. Он подал на апелляцию, но мера пресечения осталась прежней. Доорненбос заявил, что не будет просить о помиловании.

Эгон купил маленькую квартиру в спальном районе и попробовал устроиться на полную ставку. Однако к тому времени географию исключили из числа обязательных предметов, а для нефтяных компаний он уже был слишком стар. Директор школы, где он работал, предложил ему преподавать еще и испанский, что не составило бы для него никакого труда. Но Эгон отказался – он был геологом.

В газете он прочитал статью об американской экспедиции археологов, антропологов и биологов на плато Рорайма, на юго-востоке Бразилии, близ Венесуэлы и Гайаны, одну из самых недоступных территорий в мире. Рорайма! Желание участвовать в экспедиции было таким же сильным, как юношеская тяга к геологии. О плато Рорайма он читал еще давно, в самой первой книжке по геологии – одна из старейших формаций на земле, образовавшаяся около миллиарда лет назад. Наверняка там тоже было геологическое окно, как в Юреннских пещерах. У него закружилась голова, когда он представил себе, в какие умопомрачительные тайны можно проникнуть через такое окно. Эта черная дыра во времени была возвратом в прошлое, возвратом на миллиард лет назад!

В статье ничего не говорилось об участии в экспедиции геологов, и он тут же написал письмо в Америку. Ответ пришел незамедлительно: за сорок тысяч гульденов он мог купить себе участие в экспедиции.

Его банк не захотел увеличить ему ипотечный кредит, а журналы не проявили интереса к его идеям. В голове пульсировала фраза, брошенная Акселом тогда в магазине: «У нас все в порядке?» Он имел в виду: «У меня-то все в порядке, а ты – простофиля». Эти роли были распределены еще на перроне центрального вокзала: он был свидетелем триумфа Аксела, мерой его правоты.

Аксел перетрахал всю Голландию, наверняка продолжая заниматься этим и по сей день. В то же время он был женат на Ими, сияющей от счастья на семейной фотографии. Эгон посвятил Адриенне четырнадцать лет, Аксел – несколько минут, но до последнего момента тот случай в «Гриме» оставался для нее увлекательным приключением, о котором она с удовольствием вспоминала. Эгон служил науке, Аксел – самому себе. Эгон никому не причинил зла, Аксел же доводил до отчаяния лагерных вожатых, убивал людей, плодил наркоманов, привел Доорненбоса на эшафот. Аксел пользовался славой и был сказочно богат, в то время как Эгон не мог раздобыть пары тысяч гульденов, чтобы совершить путешествие своей мечты.

Если ты подонок, мир лежит у твоих ног. Аксел был прав: образованность – лишь внешний лоск, который объединяет трусов и защищает их от истинных хозяев этого мира, тех, кто хватает все без разбора.

Лишь один закон действительно имеет силу – закон Аксела.

«Я признаю, что проиграл, – думал Эгон. – Аксел выиграл».

Эгон занялся подсчетами. Героин, который нашли у Доорненбоса, тянул как минимум миллионов на пять. Сколько, интересно, получал курьер, доставляющий такой груз? Один процент – это уже пятьдесят тысяч. Пусть даже меньше – все равно хватило бы на поездку с американцами. Он вспомнил об исчезновении Фризо и Хилденгонде, о том предложении, которое в свое время сделал ему Аксел, и пожалел, что тогда им не воспользовался. Сейчас все обстояло гораздо серьезнее – тебя ждала гильотина. Потрясающая авантюра – смерть или геологическая экспедиция!

Доорненбосу назначили день казни. Эгон кожей чувствовал страх, обуявший этого человека, горечь его одиночества в камере, вдали от всего, что было ему дорого и знакомо. В то же самое время он представлял себе, какую радость испытывал Доорненбос, когда отказался от добропорядочности и наслаждался своим бесстрашием, прогуливаясь по Ратанаку со смертоносным грузом, – все это смахивало на хулиганство. То же самое испытывала и Адриенна, когда поднималась с Акселом в его комнату.

Только представь себе: Ратанакири!

Уже одно только это!

3 Ум Пен

Спустя две недели после обнаружения трупов двух иностранцев на парковке близ аэропорта Ратанака, столицы Ратанакири, в другом конце города, в районе Рассей Кео, где в больших прудах разводили рыбу, появился голландский журналист.

Пруды были изрезаны глинистыми насыпями, на которых росли невысокие пальмы. Идиллическая зелень манговых деревьев на том берегу, казалось, скрывала виллы миллионеров, но жители Рассей Кео обитали со своими семьями в свайных хижинах размером с пляжную будку. Вдоль хижин были прорыты канавы с водой, по которым, подвернув штанины или саронг, то и дело шлепали люди. Перед каждым домом стоял глиняный кувшин, предназначенный для сбора питьевой воды. Спрос на водопроводную воду, газ, электричество, а также на счастье принимал здесь абсурдные формы.

Перед Михилом Полаком – так звали журналиста – шел Джорж Мейнсхейренланд, первый секретарь посольства Нидерландов в Ратанаке, высокомерный молодой человек, которому на вид было года двадцать три, а на самом деле могло быть и все сорок. Без сомнения, гомосексуалист, но неплохой парень. Про себя Полак посмеивался над невозмутимой бодростью Мейнсхейренланда, его ровным пробором, стрелками на длинных брюках безупречно чистого летнего костюма.

Было семь часов утра.

Над прудами, словно отдельный слой атмосферы, висел запах рыбы, от которого после трех шагов уже невозможно было избавиться. Рыба была повсюду. Она сушилась на веревках, лежала в мисках и лоханях, была свалена в огромный бак в виде гигантских извилистых мозгов. В углу пруда блестело серебро миллионов задохнувшихся рыбок, а на насыпях сплошь покрытые рыбной слизью сидели целые семьи и чистили рыбу, отрезая ей головы и вынимая потроха. На земле играли маленькие дети – кто-то в одних штанишках, другие только в рубашках, но все девочки при бусах и сережках. Двое мальчиков тащили большие пластиковые пакеты, полные железных банок, ребятишки обстреливали друг друга из бамбуковых рогаток. Жизнь в Рассей Кео шла полным ходом.

Посреди пруда, наклонившись вперед, по пояс в воде медленно передвигался мальчик – так, будто шел наперерез волне.

– Ловит рыбу вершами, – сказал Джорж, – три цента за килограмм.

– Голландских цента?

– Нет, доллар-цента, конечно. Не думаешь ли ты, что люди позволяют здесь себя эксплуатировать? Минерал-Шакалу это не понравится. – Мейнсхейренланд так естественно окрестил генерала Софала Минерал-Шакалом, что Полак даже пропустил шутку мимо ушей, но впоследствии называл его про себя именно так.