«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

И, конечно, Хикеракли знал, что Тимкино «нет» — оно не про Вилонь было, не про отъезд, не в ответ на вопрос. Это просто ему горько заделалось, что чужой человек к ним вошёл, что его, Тимку, в таком виде раздёрганном застали. И ещё выворачивает, да и прочие тоже последствия… Он же непривычный.

Это просто грустно ему, что у него, Тимки, ничего в жизни больше нет, а вот у Хикеракли вроде как ещё осталось.

Хикеракли за такую жадность не корил. Да только какая в том разница? Оставаться здесь, в Петерберге, снова за каждым ходить листом банным, налаживать да притирать? Или Тимке цепным псом заделаться, беды от него отваживать?

Да к паскудам лешиным. Хикеракли себя всегда почитал за человека умного и свободного, но тонкость тут в том, что важней быть свободным, чем умным. А это всё — в любой, так сказать, вариации — это не свобода, а, наоборот, спутывание. Только ежели он спутается, не останется в нём толку, а в жизни — радости.

А на кой шут гороховый нужен, ежели он и себе радость обеспечить не может?

— Я надеюсь, ты понимаешь, что возвращение в Петерберг тебе никоим образом не заказано, — хэр Ройш успел уже подняться и переминался теперь с непривычным беспокойством. — Как только ты сочтёшь, что хочешь вернуться, возвращайся. — Он натужно улыбнулся. — Я буду тебе рад.

Хикеракли кивнул и выпроводил его поскорее, в напутствие повелев всё и всех собирать — а он, Хикеракли, мол, сам подойдёт, когда будет ему срок. И нужно было теперь что-то порешить, объясниться как-то, и не с одним только Тимкой, а с Коленвалом, с Гныщевичем, с кабатчиком Федюнием, со всем Петербергом. Любимым, родным, опостылевшим, сковывающим всякое движение Петербергом; Петербергом, завязанным узлом казарм. Что-то в душе уверяло, что отъезд этот — не на месяц, не на год даже, а надолго, как бы в другой дом, и оплату свою за комнаты Хикеракли рантье подарит. Уверяло, и Хикеракли верил.

Да только когда Тимка, зелёный весь, а не только глазами, вывалился из уборной, не сыскалось для него у Хикеракли слов.

Прощания — они для тех, кому любо прощать, а значит — кто любит в душе пакость на брата своего затаить.

А Хикеракли — человек необидчивый.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ТОМА

Том IV

Глава 79. Как чахнет половина зимних деревьев

Человеческий век короток, но не в этом даже беда. Она в другом: трудно посчитать, как прожить его лучше, эффективнее. Чем больше у тебя дней, тем больше ты свершишь, однако же поступки тоже друг другу неравны. Что если человек умер в юности, но успел перед тем отыскать лекарство, способное спасти тысячи чужих жизней, или собственноручно убил тирана? Или наоборот: дотянул до годов преклонных, оставил десяток детей и внуков, своим трудом обеспечил им безбедную будущность. Как одно с другим сравнить, взвесить?

От подобных мыслей у Коленвала начинали ныть зубы, и это раздражало.

Веня прожил жизнь поразительно пустую и бессмысленную. Оскопист из салона, чей предел — чужие утехи да забавы. Неспособный зачать ребёнка. Неспособный даже нормально питаться. Ничего, кроме щебетания и досуга, не умеющий и ничему не желающий учиться.

Один только осмысленный поступок в жизни совершил да с тем и умер. И как его теперь оценить? Как к нему относиться?

И почему организацию похорон взвалил на себя Коленвал?

Людей пришло немало, для столь долгого пути за гробом — так и вовсе аншлаг. Революционный Комитет был в полном составе, за исключением Хикеракли и Драмина, отбывших накануне с непонятной поспешностью. Все четыре генерала — при парадной форме, как и солдаты, несколько неловко несшие караул. Господин Пржеславский стоял в окружении других лиц из Академии; над ними возвышался цилиндр мистера Фрайда. Нескольких преподавателей из родной Корабелки Коленвал обошёл по дуге — как назло, явились самые бестолковые, вечно не согласные с тем, что вверенные им студенты способны к самостоятельности мысли, и вечно же не готовые принимать отчётные проекты досрочно, будто не сделать вовсе для студента лучше, чем сделать быстро. Зато он был рад повстречать кое-кого из Союза Промышленников: угроза осады за несколько дней научила членов Союза тому, в чём бессильны были увещевания, — держаться друг за друга и оказывать всамделишную поддержку, совместно болеть за улучшение всей ситуации. Немногочисленных аристократов Коленвал по имени не знал — за исключением четы Туралеевых, конечно. И купеческие семьи он не знал, но по разговорам понял, что здесь как минимум Мальвины и Ивины; ещё пришли родители Приблева и не пришёл его брат.

Пришёл отец, но Коленвал так и не перекинулся с ним ни единым словом. Отец уже давно отремонтировал разгромленную некогда мастерскую, но возвращать её к былому облику не пытался, а меблировал и сменил стёкла-витрины на обычные. Вход туда по-прежнему имелся отдельный, и так Коленвал обзавёлся вроде бы собственным жильём. Снимать комнаты ему казалось нерационально и мелочно.

Когда человек вырастает, жизнь против воли отрывает его от родителей, и приходится искать для разговора с ними новый язык. Если ты перенимаешь дело отца, то из сына становишься подмастерьем. Если же находишь дело собственное…

К сожалению, Коленвал не сумел стать Врату Валову другом, а подмастерьем ему был Драмин — даже в последние безумные месяцы он нередко отрывался от насущных проблем, заходил в старый дом. Изображать же из себя по-прежнему ребёнка было стыдно.

Так зачем Врат Валов, человек вовсе не светский и в деле революции никакого интереса не имеющий, явился на похороны?

Пока процессия ещё шла, Коленвал заметил двух пугливых юношей в шикарных мехах. Теперь его наконец-то осенило: бывшие оскописты! Относительно бывшие, разумеется — но раз уж хозяина их расстреляли, вряд ли салон продолжает работу. Кто бы мог подумать, что у оскопистов тоже имеется цеховая солидарность.

— Вы ужасно мрачный, — прошептала Анна, обдав щёку Коленвала тёплым паром.

Сюзанна и Марианна остались в городе. Как именно три секретаря разобрались, которой сегодня полагается сопровождать начальника, Коленвал знать не желал, но конечное их решение его устраивало.

— Повод располагает.

— Разве похороны нужны не для того, чтобы отпускать?

Коленвал не стал улыбаться, но посмотрел на неё с умилением. Анна не была глупа — напротив, она отличалась весьма даже живым умом и именно поэтому так любила порой щебетать дурости.

— Похороны, милая Аннушка, нужны для того, чтобы объявить об открытии Петерберга.

— Как вы можете такое говорить! — взмахнула она подкрученными ресницами. — Подобный цинизм…

— Является неотъемлемой частью любого ритуала. Отпускают или не отпускают человека в душе, а церемонии отведены для нужд живых. Поверьте, так было ещё во времена патриархов и столиц.

— Вы слишком кичитесь историческим образованием. — Анна закусила прелестную губку, сосредоточенно всмотрелась в гроб. — Так господина… Соболева поэтому не стали хоронить в Шолоховской роще? Чтобы объявить об открытии города за его пределами?