«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
Парализовал Твирина, вытряхнув из каких-то кладовок души Тимофея Ивина, которому в казармах делать нечего. И вообще, и уж тем более в день, когда перед ними выстраивается в грозные фигуры Резервная Армия — Тимофей Ивин и приблизительно не догадывался, как назвать эти построения и для чего они нужны. Твирину разъяснил генерал Йорб, но даже Твирину было под конец разъяснений сказано: «Не забивайте голову, Западной частью командовать буду я, у вас другие задачи».
У Тимофея Ивина в такой день была бы одна задача — вырваться из дома, из-под надзора непреклонных воспитателей, чтобы хоть что-то
Прилежный Тимофей Ивин мечтал обмануть судьбу, избавиться от конторских книг и непременно совершить что-нибудь значительное.
Если бы Тимофей Ивин только знал, если б знал…
А если бы и знал — куда ему понять! Твирин вот тоже не понимал до тех пор, пока Хикеракли не хмыкнул наигранно: «Поздравляю вас, господа! Сбылись чаянья и надежды — братоубийственная война таки стучится в наши ворота! Вернее, братоизводительная и, как бы её этак, братоголодомморительная, во! Пива? Водки? Шампанского для утончённых натур?»
Твирин отряхнул рукав, сморщившись в попытке распрямить локоть. Дурацкое его падение внимания не привлекло — по динамикам опять стреляли. В том была гнусная ирония: да лучше б привлекло! Лучше б увидели его наконец ничтожеством, пусть в мелочи — из малого большое складывается!
Он так боялся быть смешным, жалким, недостойным своей власти над Охраной Петерберга, так трясся за каждую деталь — из бутылок этих несчастных водку и бальзам украдкой выливал!
Чтобы ему верили.
И верили же: до того верили, что посрывали погоны и пристрелили члена Четвёртого Патриархата.
А теперь — братоубийственная война. Стучится в наши ворота.
Зато никаких конторских книг. Доволен, Тимофей Ивин? Полюбуйся на свершения, подавись подвигом — не зря жизнь прожил? Будет что вспоминать до чинной старости?
Тимофей Ивин, спрятавшийся в кладовках души, кусал губы и отводил взгляд. Твирин же ступил с лестницы на внутреннюю сторону казарм и холодно бросил первому подвернувшемуся капитану:
— Передайте по внутреннему радиоканалу, что я у себя. Ожидаю, когда противник предложит переговоры.
Свою партию следует отыграть как по нотам. Сочинители симфонии строги, но ещё взыскательней публика, занявшая лучшие места за казарменным кольцом.
Капитан — мрачный, небритый, с чернущими кругами под глазами — кивнул, но посмотрел вопросительно.
— Разрешите обратиться? В рядах Второй Охраны Южной части пресечены две попытки дезертирства. Требуется провести повторное внушение…
— Позже, — оборвал его Твирин. — Все распоряжения на случай дезертирства были отданы ещё два дня назад. Исполняйте, — и, не желая слышать «так точно», устремился к границе Южной части и Западной.
«Повторное внушение», леший. Вот же чудовищная в правдивости своей формулировка.
Господин Твирин, вы столько раз доказывали свою власть над умами и — того хуже — сердцами Охраны Петерберга! Так внушите им необходимость братоубийственной войны, ну что вам стоит.
Стоит? Камертона внутри, будь он четырежды проклят.
Камертон ведь улавливает, до чего солдатам отвратительна сама возможность сцепиться
с Резервной Армией. Не с преступниками, не с нарушителями очередных пактов или границ, не с инородцами даже — с точно такими же росскими солдатами.Но вы, господин Твирин, не переломитесь — уже не переломились, уже выговорили достаточно слов поперёк камертона, уже перекричали его вой. Целых два дня перекривали. Понадобится — будете кричать ещё.
Потому что это не ваша симфония. Вы свои таланты сочинителя продемонстрировали чуть раньше, спасибо, достаточно.
А впрочем, ложь: симфония и ваша тоже. Зачем же вы не слушаете имена, сыплющиеся из динамиков? Зачем столь старательно не пускаете их в свои размышления? Вам что-то не по нраву?
Но разве не вы это предложили?
«По крайней мере, на нас идёт всего одна армия, quelle aubaine!» — кривлялся Гныщевич.
«Наше счастье, что вчера нам стало известно о поражении другой», — хмурился Андрей.
«Я бы не назвал это „поражением“… — шелестел Скопцов. — Если верить бумагам… изъятым из штаба, Оборонительная Армия буквально уничтожена, я и не подозревал, что возможны такие потери личного состава, это же катастрофа…»
«Это, — тыкал в бумаги трубкой За’Бэй, — не вся катастрофа. А та только её часть, о которой своевременно доложили их штабу. Здравый смысл подсказывает, что погибших и пленных куда больше».
«Включая, собственно, сам штаб», — рассеянно замечал Приблев.
«Господа, ситуации на Южной Равнине мы посвятили всё вчерашнее срочное совещание, — фыркал хэр Ройш. — Меня куда больше занимает высказывание господина Мальвина — действительно, наше счастье, что нам стало известно. Вопрос в том, известно ли Резервной Армии».
«В Столицу должны были отправлят’ сообщения о начале масштабных боевых действий, — отвечал Плеть. — Я говорил об этом с генералом Каменнопол’ским, он уверен, что хотя бы в общих чертах они картину представляют».
«Командуй я одной росской армией, намеревающейся задушить вторую росскую армию, — хватался за винный бокал Золотце, — о печальной судьбе третьей росской армии я бы умолчал. А ну как солдаты огорчатся, боевой дух ещё растеряют».
Тут-то вы и не выдержали, господин Твирин.
«Это бесчестно до омерзения. Вчера, когда мы объявили солдатам о, как вы изволили выразиться, печальной судьбе, они всецело поддержали предложение траура по Оборонительной Армии — если бы вы были свидетелем этому отклику, господин Золотце, вы бы не смогли рассуждать столь хладнокровно. Случившееся имеет более чем принципиальное значение для Охраны Петерберга. Полагаю, и для Резервной Армии тоже».
«Даже наверняка, — деланно возвёл глаза к потолку Веня, дерзнувший явиться на совещание. — И потому командование Резервной Армии поступит мудро, если повременит с объявлениями. Я не знаток концепций боевого духа, однако некоторые вещи достаточны очевидны любому — вне зависимости от личной близости к казармам. Трудно блюсти траур по одной армии и желать дурного другой, есть в том нравственное противоречие. У вас, господин Твирин, идёт нынче полоса блистательно провальных решений — то расстреляете кого-нибудь не того, то траур закатите в самый неудачный момент…»