Песнь льда и огня. Книги 1-9

Когда-то Бран лазил лучше всех, даже Робб и Джон не умели так. Ему хотелось накричать на Ридов или заплакать, но он сдержался, потому что был почти взрослый. Как только они ушли, он залез в Ходора и отправился следом.

Большой конюх после того первого раза на озере во время грозы больше ему не противился — он просто сворачивался клубком, как побитая собака, и прятался глубоко, куда даже Брану доступа не было. «Я ничего плохого тебе не сделаю, Ходор, — мысленно сказал ему Бран. — Мне надо стать здоровым на время, а потом я верну тебе твое тело, как всегда возвращал».

Никто не знал, что он иногда входит в Ходора. Всего-то и надо, что улыбаться, делать что велят да бормотать время от времени «ходор». Он часто увязывался за Мирой с Жойеном, хотели они того или нет. На этот раз они даже порадовались, что Ходор с ними пошел. Вниз Жойен слез без труда, но обратно, когда Мира уже убила своей острогой белую рыбу, взобраться не смог. Сестра обвязала его веревкой, а Ходор вытащил, бубня «ходор, ходор».

Луна превратилась в месяц, тонкий и острый как нож. Лето отрыл из-под снега черную заиндевелую руку. Она ползла по насту, сжимая и разжимая пальцы. Лето слопал ее и кости разгрыз — лишь тогда рука вспомнила, что она мертвая.

Когда Бран был волком, он ел с Летом и его стаей. Вороном он летал с другой стаей, кружил над холмом на закате, высматривал врагов, чувствовал ледяные объятия воздуха. Ходором он обследовал пещеры, натыкаясь на полные костей склепы и шурфы, уходящие в глубину. В одном гроте с потолка свисали вниз головой скелеты гигантских летучих мышей. Однажды он перешел по хрупкому мосту через бездну. На том берегу, в путанице новых коридоров и камер, он нашел певцов, сидящих в чардревных гнездах, как Бринден. Корни оплели их и пронзили тела насквозь. Бран счел их мертвыми, но когда он проходил мимо, они открывали глаза и следили за его факелом, а кто-то даже открыл сморщенный рот, будто хотел что-то вымолвить. «Ходор», — сказал ему Бран, и настоящий Ходор шевельнулся где-то внутри.

Лорд Бринден на своем троне, полутруп-полудерево, походил не на человека, а на безобразную куклу из кривых корней, костей и трухлявой шерсти. Живым оставался лишь его единственный красный глаз; в обрамлении белой древесины и белых лоскутьев кожи на черепе он пылал, как последний уголь в погасшем костре.

Пронизанный корнями, поросший грибами, с белым червем в пустой глазнице, он пугал Брана по-прежнему. Мальчику было легче, когда факелы не горели: в темноте можно представить, что с тобой говорит трехглазая ворона, а не этот живой мертвец.

Однажды Бран подумал с ужасом, что и сам когда-нибудь станет таким. Как будто мало, что он безногий, — неужели он лишится всего остального, и корни прорастут сквозь него? Лорд Бринден черпает жизнь из дерева, так сказала Листок. Он не ест, не пьет, но спит, грезит и наблюдает. Когда-то, тысячу лет назад, Бран собирался стать рыцарем и бегал, и сражался на мечах, и лазил по стенам.

Кто он теперь? Бран-калека, принц утраченного королевства, лорд сожженного замка, наследник руин. Он думал, что трехглазая ворона окажется волшебницей и сможет починить ему ноги, но это оказалось лишь глупой ребячьей мечтой. Он уже слишком взрослый для таких сказок. Обладать тысячью глаз, сотней шкур и глубоко уходящей мудростью — все равно что быть рыцарем… ну, почти.

Настали безлунные ночи. Солнце снаружи всходило и заходило, выли холодные ветры. Под холмом Жойен Рид стал совсем тихим и нелюдимым, огорчая свою сестру. Она часто сидела с Браном у их маленького костра, говорила о пустяках, гладила Лето, когда тот был на месте, а Жойен в это время бродил по пещерам один. В ясные дни он завел привычку подниматься к самому устью, стоял там часами, смотрел на лес и трясся, несмотря на меха, которыми был укутан.

«Домой хочет, — сказала Мира, — но при этом даже не пытается бороться с судьбой. Говорит, что зеленые сны не лгут».

«Потому что он отважный», — рассудил Бран. «Человек может быть отважным, лишь когда он боится», — так сказал отец в тот давний день, когда они нашли щенков лютоволка в летнем снегу. Бран это запомнил.

«Просто глупый. Вот найдем твою трехглазую ворону, думала я, и тогда… Теперь я перестала понимать, зачем мы сюда пришли».

«Из-за меня», — подумал Бран и сказал: «Нас вели зеленые сны».

«Да… зеленые сны», — с горечью повторила Мира.

«Ходор», — сказал Ходор.

Мира заплакала, и Бран как никогда пожалел, что он калека.

«Не плачь». Обнять бы ее крепко-крепко, как мать обнимала его в Винтерфелле после падения. Она так близко, Мира, и в то же время будто за сотню лиг от него. Чтобы дотронуться до нее, ему пришлось бы ползти, упираясь в землю руками и волоча ноги, а пол в пещере неровный, весь в буграх и выбоинах. Разве что в Ходора влезть… тогда он мог бы обнять Миру и похлопать ее по спине. Бран все еще обдумывал эту странную мысль, когда Мира сорвалась и убежала в темный проход. Скоро шаги ее затихли, и слышались лишь голоса поющих.

На небо вышел месяц, тонкий и острый как нож. Дни, один короче другого, пролетали быстро, ночи становились длиннее. В пещеры под холмом не проникали ни солнце, ни луна, даже звезды туда не заглядывали. Все это принадлежало верхнему миру, где время двигалось по железному кругу — от дня к ночи, от ночи к дню.

— Время пришло, — сказал лорд Бринден, и по спине Брана пробежались ледяные пальцы.

— Для чего?

— Для следующего шага. Перевертышем ты уже стал, пора учиться быть древовидцем.

— Этой науке учатся у деревьев. — Листок знаком подозвала к себе другую поющую, которую Мира назвала Снеговлаской. На чаше из чардрева в ее руках было вырезано около дюжины ликов, таких же, как на сердце-деревьях. Густую белую кашу внутри пронизывали красные жилки. — Ешь, — велела Листок, подав Брану деревянную ложку.

— А что это?

— Кашица из семян чардрева.

Брану почему-то стало нехорошо. Красные прожилки — должно быть, сок — при свете факелов очень походили на кровь. Он зачерпнул кашу ложкой, но в рот отправлять не стал.

— Она сделает меня древовидцем?

— Древовидцем тебя делает твоя кровь, — ответил лорд Бринден, — а это зелье пробудит твой дар и поженит тебя с деревьями.

Брану не хотелось жениться на дереве, но кто еще за такого пойдет? Тысяча глаз, сотня шкур, глубоко идущая мудрость… Древовидец.

Он начал есть.

Каша хоть и горьковатая, была все же не такой горькой, как желудевая. После первой ложки его чуть не вырвало, вторая пошла легче, третья показалась почти что сладкой. С чего он взял, будто каша горькая? У нее вкус меда, свежевыпавшего снега, перца, корицы, последнего поцелуя матери. Пустая чашка выпала и стукнулась о каменный пол.