Песнь об Ахилле

Она преклоняет колени. — Господин.

— Мой отец оставил войско из-за тебя. Ты, должно быть, очень хорошая наложница.

Глаза Брисеиды темнее, чем когда бы то ни было. — Ты льстишь мне господин, говоря так. Но я не думаю, что он отказался сражаться именно из-за меня.

— Тогда отчего же? Каково мнение рабыни? — изящного рисунка бровь вздернута. Ужасно видеть, как он говорит с ней — словно змея, бросок которой невозможно предугадать.

— Я была военным трофеем, и Агамемнон обесчестил его, забрав меня. Это все.

— И ты не была его наложницей?

— Нет, господин.

— Довольно, — голос его резок. — Более никогда не лги мне. Ты лучшая из женщин лагеря. Ты принадлежала ему.

Ее плечи едва заметно вздрогнули. — Я бы не хотела, чтоб ты думал обо мне лучше, нежели я того заслуживаю. Я не удостоилась такого счастья.

— Отчего? Что это с тобой?

Она заколебалась. — Господин, разве ты не слышал о человеке, который погребен вместе с твоим отцом?

Лицо его разом лишилось всякого выражения. — Конечно же, я о нем не слышал. Он никто.

— Но твой отец очень любил и ценил его. И был бы счастлив знать, что их похоронили вместе. Во мне твоему отцу не было нужды.

Пирр уставился на нее.

— Господин…

— Молчать, — слово упало в тишину как удар бича. — Я покажу тебе, что значит лгать Лучшему Среди Ахейцев — Аристос Ахайон. — Он встал. — Иди сюда. — Ему двенадцать, но на этот возраст он не выглядит. У него тело взрослого мужчины.

Ее глаза расширились. — Господин, прошу прощения, что вызвала твое неудовольствие. Можешь спросить кого угодно, Феникса или Автомедона. Они подтвердят, что я не лгу.

— Я, кажется, приказал.

Она встает, руки теребят подол платья. Беги, шепчу я. Не подходи к нему. Но она подходит.

— Господин, что вам нужно от меня?

Он делает шаг к ней, глаза вспыхивают. — Все, чего я захочу.

Я не вижу, откуда появилось лезвие. Оно уже в ее руке и метит в его грудь. Но она никогда не убивала людей, она не знает, сколь сильно нужно ударить и куда удар следует направить. А он быстр, он уже успел отшатнуться. Лезвие царапает кожу, прочерчивая рваную линию, но не проникает глубоко. Он злобно толкает ее наземь. Она швыряет нож ему в лицо и бежит.

Вырывается из шатра, из рук зазевавшихся стражей, — и к берегу, и в море. За ней выскакивает Пирр в разорванной на груди тунике, заляпанной спереди его кровью. Он останавливается подле ошеломленной стражи и спокойно берет одно из их копий.

— Бросай! — торопит стражник. А она уже минует буруны.

— Погоди, — бормочет Пирр.

Ее руки взлетают над серыми волнами как сильные птичьи крылья. Из нас троих в плавании она всегда была лучшей. Она клялась, что как-то раз доплывала до Тенедоса, что в двух часах пути на корабле отсюда. Я ощущаю дикую радость, видя, как она уплывает все дальше и дальше от берега. Единственный, чье копье могло бы достичь ее, уже мертв. Она свободна.

Единственный — кроме сына этого человека.

Копье летит с берега, бесшумное и точное. Наконечник входит в ее спину, как падающий камень, что кинули в плывущий лист. Всплеск черных вод поглощает ее.

Феникс посылает людей, посылает ныряльщика найти ее тело, но тела так и не находят. Может, ее боги добрее наших и она наконец обрела покой. Я снова отдал бы жизнь за то, чтоб это было так.

* * *

Пророчество сбылось. Когда прибыл Пирр, Троя пала. Конечно, не он один стал тому причиной. Был конь, и хитроумная выдумка Одиссея, и все войско, что стояло за этим. Но именно Пирр убил Приама. И именно он отыскал жену Гектора, Андромаху, что пряталась в подвале вместе с сыном. Он вырвал ребенка из ее рук и столь сильно ударил его головой о стену, что череп разбился, словно спелый плод. Даже Агамемнон побледнел, узнав об этом.

Город опустошен, кости на его улицах высохли и потрескались. Греческие цари набрали сколь смогли золота и царственных пленниц. Быстрее, чем я в силах вообразить, лагерь свернут, собран, забиты на мясо животные, и мясо засолено впрок. Побережье голо, как кости обглоданной туши.

Я проникаю в их сны. Не уходите, умоляю я их. Дайте мне покой. Но если кто из них меня и слышит, не отвечает ни один.

Пирр пожелал принести последние жертвы на могиле отца, прежде чем отплыть. Цари собрались у могилы, и Пирр во главе их, со склонившимися у его ног царственными пленниками — Андромахой, царицей Гекубой и юной царевной Поликсеной. Он таскает их за собой, всюду устраивая себе триумф.

Калхас подводит к подножью могилы белую телку. Но едва он протягивает руку к ножу, Пирр останавливает его. — Всего одна телка. И это все? То же, что вы сделали бы и для любого другого? Мой отец был Аристос Ахайон. Он был лучший из всех вас, и его сын также доказал свое превосходство. И несмотря на это вы столь скупы.

Рука Пирра вцепилась в белое, тонкое одеяние царевны Поликсены и швырнула ее к алтарю. — Вот чего действительно заслуживает душа моего отца.

Он не сделает этого. Не посмеет.

И, словно в ответ на это, Пирр улыбается. — Ахилл удовлетворен, — говорит он и перерезает ее горло.

Я все еще ощущаю этот вкус, солоноватый металлический оттенок. Оно впитывается в траву на том месте, где мы погребены, и душит меня. Да, мертвые жаждут крови жертв — но не таких. Не таких.

* * *

Завтра греки отбывают, и я в отчаянии.

Одиссей.

Сон его неглубок, веки дрожат.

Одиссей. Слушай меня.

Он вздрагивает. Даже во сне он не вполне покоен.

Когда ты пришел к нему за помощью, я отвечал тебе. Неужто сейчас ты мне не ответишь? Ты знаешь, чем был он для меня. Ты видел это, до того, как привел нас сюда. Наш покой в твоих руках.

* * *

— Прошу прощения, что тревожу тебя в столь поздний час, царевич Пирр, — он улыбается самой приветливой из своих улыбок.

— Я не сплю, — отвечает Пирр.

— Как удачно. Немудрено, что ты успел совершить более, чем мы, все остальные.

Пирр смотрит на него, чуть сощурившись — он не уверен в том, что над ним не смеются.

— Вина? — Одиссей поднимает бурдюк.

— Пожалуй, — Пирр указывает подбородком в сторону двух кубков. — Оставь нас, — говорил он Андромахе. Пока она собирает одежду, Одиссей разливает вино.

— Что ж, ты должен быть доволен тем, что совершил здесь. Герой в тринадцать лет — немногие могут так о себе сказать.

— Никто не может, — голос холоден. — Что ты хочешь?

— Боюсь, привело к тебе редкое для меня чувство вины.

— Да?

— Завтра мы отплываем, и позади оставляем множество погибших греков. Все они похоронены как должно, и их имена остаются на могилах в память о них. Все — кроме одного. Я не больно благочестив, но мне не слишком нравится думать о блуждающих среди живых душах мертвых. Хочется, чтобы на моей совести не оставалось таких бесприютных душ.