Песнь русалки

— Сосватать тебя ему будет трудно, — ухмыльнулась княгиня. — Столько он дел наворотил за жизнь свою бессмертную, стольких девиц до слез довел, но тебе он такого же не пожелает. А значит будет к каждому жениху во сто крат строже, чем к себе.

Слушал Влас речи матери, а вместо вымоченного мяса собственные губы жевал. Может, дело было в браге, влившейся в его горло, как в бездонную бочку. А может, просто тоска по родному теплу выродилась в жадность. А может, и все сразу, но почувствовал Влас, как назревает в его груди злость, обида. Он давил ее в себе, напоминая, как радовалась Гордана его прибытию, как целовала в щеки, как ерошила волосы, находя сходство то с собой, то с Микулой, как за руку таскала по поселению, знакомя со всеми. И так счастлива она была, что не успевал Влас и слова вставить в ее речи. Но тут что-то лопнуло у него внутри, тонкая струна самообладания надорвалась, наполняя голову оглушающим звоном. Влас перегнулся, вылезая прямо перед носом княгини, заглядывая в глаза матери, и спросил со всей серьезностью.

— Почему ты ушла тогда? Почему ни разу не навестила батюшку?

Всякая веселость исчезла с лица Горданы, как утренняя дымка. Засияла в янтаре застарелая боль.

— Умер мой батюшка, Серый Волк, я отправилась с ним проститься. Но кроме меня некому стало заботиться о стае. У нас были трудные времена.

— Почему ты ни разу не навестила нас? Даже весточки не прислала? Почему с собой не забрала?

— Я думала, так будет лучше. Что ты в отца уродишься, хутором заниматься будешь. Не хотела я для тебя волчьей доли.

— Он же любит тебя! — гаркнул Влас так, что все вокруг обернулись. Лицо его горело пунцовым, зубы скрежетали. — Как ты могла? И сидишь теперь, улыбаешься, будто так и должно было быть.

— Влас, — попыталась окликнуть его Гордана, но Матерый нашел более действенный способ. Схватил со стола чарку воды, да вывернул всю на новоявленного княжича.

— Остынь, щенок, и впредь голоса на княгиню не повышай, — проскрипел он и вернулся к еде.

Гордана опустила глаза.

— Алая топь, — прошелестел ее голос.

— Что?

— Как появилась Алая топь, так все пошло вкривь да вкось. Все странным стало. А со временем только хуже. Чем дальше переплетались жизнь со смертью, тем труднее волкам стало выбираться к людям и мертвецов забирать. Мы застряли тут, — она подняла глаза на Святослава. — Живые люди еще могут выйти, но вот двоедушники дальше середины пути не пройдут.

— А куда же деваются мертвецы тогда? Нечистью становятся? — бойко заговорила Ольга, дыхание у нее сбилось, догадка вертелась на языке.

— Нечистью, — кивнула Гордана. — А всякий неупокоенный мертвец отправится в царство Водяного. И будет там служить веки вечные.

— Но воды в мире столько нет.

— О, он разольет моря, если только захочет, если только достаточно права у него на то станет, чтоб всем своим подданным кров дать.

Свят тряхнул Власа за плечо.

— Ты понимаешь? Это ж Водяной нам про Дану рассказал. Что, если там не все было? Что, если…?

— Да можешь ты угомониться? — рыкнул Влас. — Все с Долом своим носишься, а на остальных плевать тебе! Задрал уже, хоть на час заткнись, наконец!

И, не дожидаясь ответа, вскочил на ноги и бросился прочь. Его проводили полные осуждения взгляды, а Гордана потупила взор, скрывая плескавшиеся в янтарных глазах стыд и боль.

— С ним это часто бывает, — успокоил ее Святослав. — Скоро он остынет и вернется.

Гордана закивала и подлила всем браги. Прикусила губу и пробормотала, как бы про между прочим.

— А про Водяного-то действительно ничего не слышно последние лет сто.

— Батюшку-Кощея предупредить надо будет, — подхватила Ольга. Горько усмехнулась Гордана.

— Как ты печешься за него. Но тут ты права.

— Не так уж он и плох, — улыбнулась девушка, пытаясь скрыть сомнение в собственных словах.

— Может и так, любовь всякое прощает. Вот только, дорогая моя, прибереги свое сердце для любви бескорыстной…

— Настоящей, — усмехнулась Ольга.

— Она каждый раз настоящая. Просто у каждого своя.

Закатное солнце коснулось горизонта, залило его огненным заревом, а затем поползло обратно наверх, будто продлевая и без того долгий день, лишь бы взглянуть, чем дело кончится. Глядел Святослав на это диво и поражался. Вот, почему в кощеевом дворце шторы такие тяжелые. Раз ночь в этих краях не наступает, приходится ее самим делать.

* * *

Задернула шторы Дана, улеглась на постель, потянула за цепочку, заводя кошку на лежанку, у изголовья поставленную. Охрипшая от мяуканья Милорада молча поплелась, и стоило ей улечься, блаженно выдохнула невеста. Тело молодое, в безвременьи выросшее, чувствовало близость души вынутой, заживало с ней поблизости, крепло. Уходила боль, затягивались чешущиеся язвы. И как Дана раньше не догадалась? Близко был день, когда солнце с луной в объятиях сольются, предчувствие ее не обманывало. Вот-вот можно будет перестать время тянуть. И от того по коже разливалось нетерпеливое возбуждение.

— Хочешь, голосок тебе верну, а, кошечка? — проворковала она и, не дожидаясь ответа, раскрыла замок на ошейнике. — Давай, я сегодня добрая.

— Кого ты обмануть хочешь, ведьма? — зашипела Милорада, вскочила на кровать. Выпустила коготки было, но замешкалась. Не хотелось свое собственное распрекрасное лицо полосовать, а Дана улыбалась, точно знала это.

— Злишься ты, Милорада. Понимаю. Знаю, каково это, когда самое дорогое у тебя забирают, когда лишают жизни, которую ты больше всего желала.

— Да откуда знать тебе? — нахохлилась кошка. — Ты сама свою дочь волкам на съедение бросила. Сама князя сгубила.

— И не одного, — с гордостью объявила та, обнимая колени. На ее губах расцвела мечтательная улыбка.

— Нет любви в твоем сердце.

— Была, да вся вышла. За что судишь меня, Милорада? Жила ты сотню лет в Алой топи, да жизни не знала. А я вот больше сотни зим провела повсюду. И всякое со мной бывало. И любовь великая, настоящая.

Кошка навострила уши, и Дана продолжила.

— Родилась я далеко от Дола, там, где зимы мягкие, беззубые, дождями напоенные. Были у меня и мать, и отец, и братья. И муж любимый. Думали мы, ждали, когда детки появятся, но раньше показались лодки резные. Всех погубили люди с железными топорами. Каждого мужчину зарезали. Над каждым братом пролила я горькие слезы, своим и чужим. А мужа моего на куски изрубили, да гнить на топком берегу бросили. А женщин, всех, какие помоложе были, забрали и к чужим берегам повезли, как дорогие дары. Там-то меня князь и заприметил. Выла я ночами, рыдала, пыталась в собственных слезах утопиться, а как пустили на реку, так попыталась и там воды нахлебаться, да не принял меня Водяной. Сжалился. Сказал, что поможет горе унять, да любимого вернуть.