Песни китов

Полученная радиограмма донесла: парень умер в госпитале. Но Рогов особой печали не испытал. Во время коротких заходов в порты неподходящие то и дело сбегали по трапу с чемоданами, будто те самые крысы. Двое списались на берег в Вентспилсе, трое — в Лиепае, а в Балтийске (до которого все же добрались) сразу полдесятка штатских и военных под благовидными предлогами покинули «Кашалот».

Оставались самые стойкие, а может, те, кому нечего было терять. Из НИИ «ЭРА» доходили слухи о сокращении сотрудников, об урезании окладов: империя потуже затягивала пояс, экономя на святая святых — на обороне. Но до «Кашалота» экономия пока не дошла: заправляли его исправно, и денежное довольствие вместе с пайками поступало в полном объеме. Подкармливали морского монстра, хотя порой казалось: он может жить на внутренней энергии, не нуждаясь ни в горючке, ни в обслуге. И люди служили ему по своей воле, их никто не держал. А чтобы заглушить чувство обреченности (оно таки накатывало), люди ежедневно употребляли, пребывая все время то подшофе, то с бодуна.

В море выходили даже на плохом прогнозе. Это обычные корабли боятся штормов, мы же перелетим и пятибалльную волну! А тогда вперед и с песней, чтобы дрожал корпус, и турбины радостно выли, и электронные глаза буравили ночь, видя на десятки миль вперед. Куда летишь, «Кашалот»? Дай ответ! Только не дает ответа, летит себе и летит, куда — неизвестно…

Скорость возрастала с каждым днем, будто внутри корабля были заложены ресурсы, не предусмотренные конструкторами. Полста узлов, семьдесят, девяносто, и вот она, долгожданная сотка! Когда Булыгин выжал эту немыслимую скорость, каперанг Востриков хлопнул с размаху фуражку об пол, взмолившись:

— Ну, дай же мне, наконец! Не могу больше!

И он получил в руки штурвал; и опять корабль дрожал от скорости; и неважно было, попадется ли кто на пути. Может, и попадались, только им, очумевшим от азарта и невиданных возможностей, было пофиг. Спаянная (еще как!) команда уже томилась на тесной Балтике. Что Балтика? Пруд для монстра, ему бы трансатлантические маршруты осваивать, а не курсировать от Финляндии до Польши и от Швеции до Литвы! Такие разговоры все чаще вспыхивали на борту, однако ожидаемого приказа пока не приходило.

То один, то другой сдатчик переставал бриться, зарастал щетиной, потом и вовсе отпускал полноценную бороду. Вода действительно исчезала из гальюнов, да и будь она — перед кем красоту наводить? И в выбритых ли щеках красота? Растительность колосилась даже на лицах военных, что вроде запрещал устав; но здесь жили по особому уставу, «кашалотскому».

Рогов тоже забурел, так что однажды, взглянув утром в зеркало, не сразу себя узнал. Светлые заросли на физиономии, нечесаная голова, и глаза, сосредоточенные на чем-то крайне важном. Спроси его: на чем именно — не ответил бы, однако важность поставленной задачи обсуждению не подлежала.

— Ну, я ж тебе говорил, чтоб выбросил бритву? — напомнил Гусев давний разговор. В его взгляде тоже читалась озабоченность, он даже Алку не вспоминал, не говоря о законной жене. Жены с подружками остались за горизонтом, суровое мужское царство служило иному богу, и он был явно не Гименеем.

Царство сближалось, сплачивалось, уже не нуждаясь в словах для общения. Они понимали друг друга без слов, как на дне рождения Тимощука. Из-за работающих на пределе турбин в мичманской каюте шум стоял адский, и поздравлять приходилось жестами. Но понимание было полным, словно команда «Кашалота» освоила еще одну сигнальную систему. А главное, они переставали чувствовать холод. По ночам на корабле был такой дубак, что бутылка «Тархуна», купленного в Балтийске, замерзла и лопнула. На том празднике они чокались шилом, ставшим их горючим, а закусывали зеленой сосулькой в форме бутылки.

Выйдя однажды проверять приборы, Рогов обнаружил, что он в легкой рубашке. За бортом был изрядный минус (накатывал декабрь), в трюме тоже не пахло Африкой, он же спокойно занимался своим делом, совершенно не чувствуя холода. Огляделся — а неподалеку Палыч ковыряется, вообще в майке на голое тело! И Деркач разгуливал в расстегнутом кителе, так что складывалось впечатление, будто внутри у каждого работает некий реактор, не позволяющий мерзнуть. И электрический ток был нипочем, в этом Рогов убедился, когда подстраивали систему навигации. Корабль и не думали останавливать, подстройку вели на ходу, и Зыков своими толстыми пальцами смело лез в приборы с подключенным питанием! Помогавший ему Гусев тоже запускал руки туда, где можно было сгореть заживо, а поймав удивленный взгляд Рогова, подмигнул:

— Щиплет чуть-чуть, но в общем — даже приятно…

Наверное, они утратили бдительность, войдя в кураж, в итоге — один из матросов выпал за борт и, пока его вылавливали, превратился в ледышку. Его так и оставили в окоченевшем виде, поместив в неотапливаемый отсек. На берег пока решили не сообщать, и Рогов, опять же, лишь вяло удивился тому, что очередная жертва не пробудила в душе ни ужаса, ни даже сочувствия. Зайдя как-то в отсек, он озирал вытянутое на столе замерзшее тело и вспоминал, как хоронили отца. Тот был ссохшийся, с тонкими костлявыми руками, с исхудавшими ногами, было видно, что похоронный костюм ему велик. А ведь при жизни был крепышом, гирю даже тягал, тут же — плоть исчезла, будто перетекла туда, где клепали тяжелые армейские машины. Совсем ничтожен человек, получается, он просто деталь большого механизма, и если деталь сточилась — изволь в утиль, на свалку или, как минимум, на переработку…

Чтобы заправиться и передать окоченевшее тело в морг флотского госпиталя, зашли в Калининград. Поколебавшись, Рогов отправился на переговорный пункт (когда еще удастся!) и во время разговора тоже окоченел. Трубка, которую держал, будто прилипла к уху, хотя он имел огромное желание швырнуть ее на рычаг и сбежать, заткнув уши. Но он слушал ровный бесцветный голос Светланы Никитичны, сообщавшей о нелепой катастрофе, когда два поезда сошлись в низине возле Уфы, и скопившийся газ вспыхнул смертоносным протуберанцем…

— Не пойму, почему именно она? — прошелестел в трубке голос.

Он не нашел, что ответить. Тут же вспомнились ее предчувствия, и показалось: он не сможет выбраться из тесной кабинки, где на стекле была нарисована перевернутая слева направо цифра «7».

Сквозь стекло было видно, как юная пигалица в беличьей шубке пишет на бланке телеграмму, макая ручкой в чернильницу. Текст не получался, она комкала бумагу, чтобы вновь макать и выводить слова. Когда к ней приблизился парень в мохнатой шапке, та отмахнулась, мол, не мешай! Парень, улучив момент, отодвинул чернильницу, пигалица промахнулась ручкой и, вскочив, взялась гонять парня вокруг стола, причем оба закатывались от смеха.

Рогов наблюдал сцену с недоумением, затем с тоскливой злостью. Как они смеют веселиться, когда случилось такое?! Трубка говорила: на похоронах был Женя, он рыдал, но ревности не было — фигура Мятлина, закрывавшая полнебосвода, внезапно скукожилась, превратившись в ничто. Да и сам он превратился в пустое место, в оболочку, внутри которой вакуум. Шел по улице, под ноги падал снег, а под курткой, казалось, ничего нет, ни тела, ни того, что называют душой. Он долго стоял у проходной судоремонтного завода, приютившего «Кашалот», пробегал глазами надпись над бетонным козырьком: «Завод „Янтарь“», но буквы не складывались в слова, смысл ускользал. Он знал только, что не сможет сейчас прийти к своим, больше того — что своих у него вообще не осталось…

Потом был шалман, где он хлопал рюмку за рюмкой, скандал на проходной, и запоздалые слезы в закутке на корме. То была последняя вспышка человеческого. Отчаяние вскоре обернулось скорбным бесчувствием — терять было нечего. И цепляться за береговую жизнь не имело смысла, его маршрут туда, куда полетит «Кашалот» со своей командой.

В команде настроения были похожие, что доказала случайно услышанная беседа двух капитанов — Вострикова и Булыгина.

— Больше в порты не заходим, — говорил Булыгин. — Заправляемся под завязку, и полный вперед! А если опять жмур будет, в море похороним.