Песочные часы

7

Человек сидит на скале у дороги. Скала округлая, грубо вытесанная, и на ней явно заметен эффект эрозии и времени, в пористой, губчатой ткани, вокруг которой кругами расходятся пятна лишайника в виде мелких капель, похожих на ржавчину. Очевидно, что этот камень попал сюда, на край пропасти, не случайно, сюда его поместила человеческая рука и придала ему окончательную форму (насколько ее вообще можно назвать окончательной). В верхней части скалы находится небольшое углубление в форме седла, в более темном, сером слое, который наверняка отличается по геологическому возрасту и составу от основной массы известняка. По внешнему краю углубления проходит канал глубиной с большой палец, длиной сантиметров двадцать. Канал пролегает под прямым углом к оси скалы. Ровная линия канала свидетельствует о том, что и он выдолблен человеческой рукой: похожие на улиток полукружья, несомненно, следы пневматического отбойного молотка или металлического клина, при помощи которого пробито отверстие для динамита (если кусок скалы не был отбит от нее при помощи только механической силы). Человек оглядывается. На ровном скальном откосе, возвышающемся с другой стороны дороги, подобно высокой стене, он обнаруживает в скале прямое вертикальное углубление, которое могло бы полностью совпадать, как симметричная вторая половина, с каналом на углублении в форме седла, еще и потому, что и на крутом срезе можно ясно различить слои — верхний, более темный, и нижний, более светлый и хрупкий. Под большим утесом до самого горизонта простирается скалистый массив, изрезанный глубокими складками, ущельями и трещинами. Метрах в двадцати под скалой, на которой сидит человек, еще можно заметить рыжеватые и кирпично-красные пятна лишайника, которые где-то становятся совсем белыми, как будто острые утесы обрызганы извёсткой или усыпаны птичьим пометом. У скалы, на которой он сидит, из глубоких трещин вдоль дороги выглядывают растрепанные, пыльные листья полыни, уже немного выцветшие. Человек ощущает их запах, и как он поднимается вверх вместе с жаром, источаемым раскаленным камнем. Редкий кустарник, разбросанный по склонам и расселинам, своей бледной зеленью резко отличается от бледного серого камня и светлых пятен лишайника, похожего на пятна побелки. На далеком сером склоне, уходящем к горизонту, просматриваются белые ленты дороги, спускающейся параллельными косыми линиями, врезающимися в скалу. Дорога становится все уже, от ущелья к ущелью, чтобы рядом с зеленым поясом стать совсем узкой, похожей на козью тропу, свернуться в меандры и в одну, четкую прописную букву М, как три четкие линии на ладони. В прерывистых, кривоватых линиях, где сливаются суша и море, видны глубокие бухты и заливы, а между ними заостренные скалистые горы. Солнце, совершенно круглое и красное, именно сейчас касается заостренной вершины. Большие тени гор окрашивают синеву моря в темно-зеленый цвет, отделяя четкой линией синее от зеленого, как две краски, которые не смешиваются, по крайней мере, не так легко и основательно, как смешиваются на далекой линии горизонта синева неба и синева моря.

Вдоль изломанной линии, где соприкасаются суша и море, между островками зелени просматриваются маленькие домики, сбившиеся в кучку, и они эскизны: белые стены и красные крыши. Слева, немного дальше от кучки домиков, под столбом печной трубы, из которой прямо вверх поднимается черная нить дыма, сверкает, похожий на пламя пожара, багряный отсвет солнца на стеклянном фасаде какого-то завода. В конце короткого пирса высится каменная колонна маяка. Верх маяка освещен сверкающим, искрящимся, светом, и человек не может знать, это отражение солнца или света газовой лампы. По краям пирса, с обеих сторон, находятся железные швартовочные кнехты. Человек сидит на одной из этих тумб, где-то в середине пирса, повернувшись лицом к морю.

К пирсу привязана одна-единственная лодка, рыбацкая требакула с одной мачтой. На суденышке никого нет. Канат, свернутый в петлю, как змея, лежит на выпуклости у форштевня. Эта приподнятая часть сделана из досок, когда-то выкрашенных зеленым; сейчас краска совсем выцвела и вспучилась, или просто покрылась мелкими трещинами, как на старых живописных полотнах. Корпус судна тоже дощатый; доски загнуты, как бока больших бочек. Наружная часть выкрашена в черный, а между досок, на стыках, блестит свежий вытопившийся деготь, вспучивающийся медленно, как запекшаяся кровь. Края боковых палуб суденышка сделаны из более толстых досок, тоже выкрашенных зеленым, как поднятый нос, киль которого укреплен металлической пластиной. К борту требакулы привязаны две автомобильные покрышки, настолько изношенные, что рассмотреть волнообразные выпуклости и зигзагообразный рисунок протектора невозможно, только некоторые буквы сбоку, несомненно, марка покрышек. Между покрышками на борту лодки и каменным пирсом пролегает зеленая линия воды, по дуге. Лодка повернута носовой частью к морю, чуть наискось относительно пирса. Море вокруг нее совершенно спокойное, темно-зеленое и прозрачное, поэтому в нем четко просматривается весь корпус, изогнутое рулевое колесо и маленький пропеллер в виде восьмерки. Внизу, в неопределенной глубине дна, видна тень корпуса, продырявленная сиянием солнечного луча, отражающегося от какой-то мертвой рыбы, разбитого зеркальца, выброшенной раковины моллюска или жестяной консервной банки.

Вдруг тень корпуса лодки начинает трепетать, растворяться, исчезать. Сияние угасает, а зеленая поверхность мерцает и плещется. Слышен плеск воды рядом с пирсом и бортами суденышка. Скрип каната, привязанного к тумбе. Легкое касание лодок друг о друга в заливе. Кораблик приближается к пирсу по плавной дуге. Едва уловимое пыхтение слышно только тогда, когда мотор заглушили, потому что этот звук скользнул в тишину как-то незаметно. Плеснувшая вода открывает на боку каменного пирса зеленый бархат водорослей и черные пятна моллюсков. Морская трава и мусор, которые до этого момента плавали в воде, почти не двигаясь, вдруг зашевелились, закачались, их бросает слева направо и справа налево: арбузные корки, помидоры, порыжевший огрызок яблока, разбухшие окурки, пачка от сигарет, дохлая рыбка, хлебная корка, дохлая крыса, спичечный коробок, половинка лимона, из которой выдавили сок, гнилая ветка, сосновая шишка, зубочистки, соломинки, рыбья чешуя, гнилой апельсин, зеленая пивная бутылка, кусок доски, разорванный голубой конверт, обкусанная деревянная перьевая ручка, перья какой-то птицы, кукурузный початок, пробка, растрепанная соломенная шляпа, прокомпостированный железнодорожный билет, две половинки карандаша без графитного стержня, обрывки газеты, лист бумаги в клетку, на котором расплываются буквы, консервная банка, грецкий орех, круглая железная коробка, в которой когда-то была зеленая краска, отрывной талон к какому-то почтовому денежному переводу, желто-зеленая этикетка с пивной бутылки, поврежденный цилиндр лампы, шахматная фигура (белая пешка, у которой над водой плавает только верхушка), карта — король пик с обтрепанными краями, сломанная пополам, но не разделенная, поэтому можно разглядеть симметричные, схематичные лица; открытка, где на переднем плане видны море и пирс с маяком, а рядом рыбацкая лодка, привязанная к каменному кнехту, другая же лодка приближается к пирсу по плавной дуге, рассекая воду. На втором плане, за зелеными пальмами, белые домики с красными крышами. Вдалеке высокие горы, рядом с которыми петляет узкая дорога, а над ней голубое небо и два-три розовых облака. Где-то в середине пирса, на одной из тумб, сидит человек. Человек немного сутулится, наклонившись вперёд. На голове у него соломенная шляпа, сдвинутая на затылок, а между раздвинутых коленей он держит трость, или может быть, удочку. Метрах в десяти от него, облокотившись на каменную ограду, стоит женщина, и маленький мальчик, лет пяти-шести, и девочка, чуть постарше. Все они смотрят на горизонт, наверное, наблюдают закат. Они находятся прямо на изгибе, в месте, где дорога расширяется в виде террасы или мирадора. Чуть дальше, у парапета с грубо вытесанными каменными боковыми поверхностями, стоит автомобиль. На черный лак его кузова осел тонкий слой пыли. Прямоугольные окна полностью опущены, двери распахнуты настежь. Большие круглые фары освещены розовым закатом. Над передним профилем, похожим на пчелиные соты, зубчатый никелированный кожух, из-под которого вырывается пар. Вся передняя часть автомобиля вибрирует в воздухе, горячем, как жар над раскаленной печью. Под широкой колесной аркой брызговика, похожей на колесную арку пролетки, на изношенных покрышках едва можно рассмотреть волнистые выпуклости и зигзаги. Сбоку на покрышках угадываются буквы, заполненные пылью: марка резины. Скрестив руки на груди, к колесной арке прислонился человек в клетчатом кепи и больших каучуковых автомобильных очках. Он оглядывается на тех, кого привез, на человека, сидящего на скале, метрах в десяти от изгиба дороги, и на группу, облокотившуюся на каменный парапет недалеко от него. Потом и он смотрит на горизонт, наверное, наблюдает за-кат. Теперь и женщина смотрит на человека, сидящего немного ниже, на камне. Но он как будто никого не замечает. Он пристально смотрит вдаль, наверное, наблюдает закат.

Теперь человек смотрит на изгиб дороги, откуда слышны шаги и перестук мелких камешков. Вскоре оттуда появляется ослик, нагруженный хворостом. С наклоненной головой, с опущенными ушами, животное шагает вниз по крутому склону. Груз хвороста, привязанный к луке невидимого вьючного седла, свисает с запыленных боков. На корявом хворосте видны свежие косые срезы. Засунутое между прутьями, выглядывает лезвие секача-косира на тонкой четырехгранной рукоятке. Над прутьями в темных тонких мехах булькает жидкость: вино, молоко или вода. Отставая на два-три шага от ослика, согнувшись под грузом вязанки хвороста, шагает женщина в выцветшем черном платье, закутанная до глаз в точно такой же выцветший платок, не меньше того, что привязан к луке седла. Человек следит за ними взглядом, пока они не скрываются за острым изгибом дороги. Спустя какое-то время он вновь видит их на следующем склоне, на двадцать метров ниже. Потом они на какое-то время исчезают из его поля зрения, а потом он опять их видит на следующем витке серпантина. Больше не слышно ни бульканья жидкости в мехах, ни скрипа камешков под ногами. Человек встает со скалы и поднимается по откосу к дороге, опираясь на трость, потом садится на место рядом с шофером.

Записки сумасшедшего (I)

8

Непросто возвыситься над своим несчастьем. Быть одновременно наблюдателем и наблюдаемым. Тем, кто наверху, и тем, кто внизу. Тот, кто внизу, это пятно, тень… Наблюдать за своей сущностью с точки зрения вечности (читай: с точки зрения смерти). Воспарить к высотам! Мир с высоты птичьего полета.

Идея моего летательного аппарата стара, как само человечество. Она — всего лишь продолжение замысла Икара. Потому что мой планер возник из наблюдения за полетом птиц. Следовательно, для него нет нужды даже в силе одного гребца. Да и я сам не спортсмен. И не человек исключительной силы: мои бицепсы выглядят почти женственно. Вы можете вообразить себе сцену: в парадном костюме, с галстуком-бабочкой в горошек, я вдеваю руки в ремни и парю, как голубь, как камень — кубарем с одиннадцатого этажа, чтобы потом, одним единственным движением крыльев, вырваться из петли и полететь по крутой дуге над толпой. Я отдаюсь на волю воздушных потоков и приземляюсь на лугу рядом с родным селом. (Natio borgo selvaggio — Родная дикая глушь!). Потом я укладываю свои крылья в портфель и вхожу в село совершенно незамеченным, анонимно, если угодно.

С вашей точки зрения, даже если вы находитесь на смотровой площадке небоскреба, я, наверное, похож сначала на журавля, потом на ласточку, потом на летучую мышь, потом на мотылька (или на галстук-бабочку), потом на муху-журчалку, потом на пчелу, и, наконец, на мушиный плевок. Я исчез из вашего поля зрения, совсем исчез. Я улетел в небо, дорогие мои господа. Да, в небо чистой абстракции.

9

Если бы в подходящий момент человек припал головой к земле, человек со слухом собаки, он мог бы различить тихое, едва слышное журчание, словно вода переливается из одного сосуда в другой, или песок в песочных часах; что-то такое можно было бы услышать, что-то такое слышно, если прижать к земле ухо, если припасть к земле головой, с мыслями, которые ввинчиваются в глубину сквозь геологические наслоения, до мезозоя, до палеозоя, сквозь пласты песка и плотного суглинка; они ввинчиваются, как корни гигантского дерева; проникают сквозь пласты ила и камня, сквозь наслоения кварца и гипса, сквозь слои мертвых моллюсков и улиток, сквозь торфяные слои рыбьей чешуи и скелетов, сквозь панцири черепах и морских звезд, и морских коньков, и морских чудовищ, сквозь слои янтаря и тонкого песка, сквозь наслоения морской травы и гумуса, сквозь плотные слои водорослей и перламутровых раковин, сквозь слои известняка, сквозь слои угля, сквозь слои соли и лигнита, олова и меди, сквозь слои скелетов людей и животных, сквозь слои черепов и ключичных костей, сквозь слои серебра и золота, сквозь слои цинка и пирита; потому что где-то здесь, на глубине в несколько сотен метров, лежит туша Паннонского моря, еще не вполне мертвая, но только придавленная, сжатая все новыми и новыми слоями почвы и камней, песка, глины и канифоли, трупами животных, трупами людей и трупами деяний человеческих, она просто прижата, и она все еще дышит, вот уже несколько тысячелетий, через соломинку волнующихся пшеничных полей, через болотный камыш, через корни картофеля, не вполне еще мертвая, а только зажатая слоями мезозоя и палеозоя, потому что она дышит, вот уже несколько часов, несколько минут (измеренных временем Земли), дышит сипло и тяжело, как шахтер, придавленный балками и опорами, и тяжелыми блоками политого потом угля; когда человек припадает головой к земле, когда он прижимает уши к влажной глине, особенно в такие тихие ночи, он может услышать ее пыхтение, ее протяжный предсмертный хрип.

10

Если все происходит в соответствии со строго детерминирующими законами Бога-природы, по общему принципу causa sui, тогда случайности, как объективного феномена, не существует не только в масштабах космоса, но и в мельчайших формах, как, например, когда кто-то оставит (забудет?) свою книгу в поезде, в купе первого класса (как будто ее сюда поместило божественное провидение, или она спорхнула из далекой неизвестности, как ангел, разместившийся с наполовину сложенными крыльями на сиденье зеленого бархата, в первом классе, на месте номер двадцать шесть, именно на том, что у окна, забронированное для него на провинциальной станции в Шиде), а кто-то другой (предопределенный?) сядет на это место, и обнаружит здесь книгу в черном переплете (Tractatus theologico-politicus), которая на того, другого, окажет сильное и длительное воздействие.

11

Теорема:

Для свободного труда духу необходимо идеальное одиночество, иначе он, дух, попадет под пагубное влияние чуждого духа, возможно, не осознавая этого.

Доказательство:

Если бы в другом помещении не спала моя жена, то в моем духе, несомненно, появились бы не черногорские села, а какое-нибудь другое сравнение, какая-нибудь другая детерминанта, потому что в моем черновике не было ни слова о черногорских селах, и вообще о каких бы то ни было селах, потому что в то время (когда я писал черновик) мой дух еще не был под влиянием ее духа, а (что вытекает из вышеизложенного) под влиянием некоего иного излучения. Q. Е. D.^[7]

Вывод:

Идеальное одиночество недостижимо, потому что, достигнув его, мы бы достигли совершенства, а это ничто иное, как чистая идея или же Бог.

12

С одной стороны, черная биржа может принести большую прибыль (разумеется, при большом риске), а с другой стороны, ужасную опасность инфекции. Спекуляция павшей или больной птицей; массовое отравление тухлым мясом (на днях в газетах). Какой-то вид глистов, кишечных паразитов, которые попадают от свиньи в человеческий организм: сардельки из дикого вепря, зараженного: не червивые сардельки: сардельки / из глистов.

13

Пряности, по сути дела, обладают профилактическим и дезинфицирующим эффектом и некоторыми способностями к мимикрии, благодаря которым они оказывают исключительное воздействие на обоняние чувствительных покупателей испорченных сарделек. Вследствие военных действий, морской блокады подводными лодками и т. д., пряности постепенно достигают стоимости драгоценных металлов, или, точнее, к ним возвращается их упавшая средневековая стоимость и цена, их угасший ореол редкости.