Песочные часы

Тридцать лет. Человек возвращается с работы. На нем темная пиджачная пара, на голове шляпа. Из портфеля, который он держит на уровне груди, выглядывает какой-то сверток в пестрой бумаге с большим бантом золотого цвета. Человек занят тем, что открывает портфель. На женщине длинное платье цвета киновари. На руках она держит ребенка. Волосы собраны в большой узел. Второй ребенок, старший, стоит спиной к зрителю. Это девочка лет пяти-шести. И на ней красное платье. Указательным пальцем правой руки она показывает на портфель отца. Рядом с ними бумажный змей, а чуть дальше — игрушечный барабан и обезглавленная каучуковая кукла.

Сорок лет. В рединготе и полуцилиндре, человек держит в руках развернутый бумажный свиток. Диплом? Акции? Судебное предписание? Под высоким воротником черный галстук, завязанный крупным узлом.

Пятьдесят лет. На нем серый костюм. В левой руке он держит шляпу, правая поднята в ораторском жесте. О чем говорит человек? Политика? Финансы? Искусство? Любовный опыт? Смерть?

Шестьдесят лет. С тростью в руке человек начинает спуск по ступеням. Теперь он повернут боком. Правой рукой опирается на трость, левая прижата к груди. На нем длинное пальто, почти до земли. На голове шляпа. Лицо немного расплылось, глаза опухшие. Его бакенбарды поседели.

Семьдесят лет. Левой рукой он опирается на трость, в правой держит трубку. На голове кепи. Под кепи видны седые волосы, зачесанные за уши. На нем толстый джемпер, но человек съежился, как будто ему холодно.

Восемьдесят лет. Согнувшийся, ссутулившийся, с тростью в правой руке, человек сделал шаг на ступеньку ниже. На нем темный домашний халат, с поясом на талии. С трудом подняв голову, человек всматривается вдаль.

Девяносто лет. На последней ступеньке, человек как будто бы быстро обернулся, последним усилием. На нем тот же домашний халат, застегнутый до горла и немного выцветший. На ногах тапочки. Голова слегка наклонена, как будто он что-то ищет на полу. Больные глаза он прикрывает каучуковым козырьком на резинке вокруг голого черепа.

На какой ступеньке находился Э. С.?

Он шагнул с пятой, самой высокой ступеньки (не считая нулевой, которая еще небытие) вниз, под уклон, к четвертой от конца (не считая последней, той, что параллельна нулевой, потому и она уже — небытие).

Записки сумасшедшего (V)

63

Даже Спиноза (Tractatus theologico-politicus) сводит некоторые сверхъестественные явления и библейские чудеса к их позитивистской подоплеке. Не буду пускаться в углубленный анализ его заблуждений, хотя тот факт, что я по-прежнему считаю его одним из величайших, и мне близким, вводит меня в искушение проанализировать его ошибочные заключения. Но что я могу противопоставить его аргументам, если и он сам не выдвигает каких-либо убедительных доказательств своего тезиса! Нет лучшего доказательства, чем убеждение! Следовательно, когда он говорит, «это Божий промысел (Яхве явился Ною), это ничто иное, как преломление и отражение солнечных лучей, когда они проходят сквозь капельки воды (sic!), парящие в воздухе», тогда этому позитивистскому доводу я могу противопоставить только свое противоположное убеждение (оставаясь при этом по-прежнему в рамках позитивистского суждения): это ничто иное, как сон; или: это ничто иное, как то, чем оно и является, то есть слово и буква Яхве, лик Его!

Следовательно, чего ждать от какого-то доктора С., психиатра, или от родственников, которые не в состоянии понять даже те вещи, которые не окружены эхом нереального, и которые, будучи чудовищными, тем самым еще не вступают в область чудесного: наше дело пошло к черту! А когда я говорю «наше дело», я имею в виду ваши, наши, маленькие жизни. Потому что, если вы не верите в образ будущего, то, по крайней мере, вы могли бы поверить голым (позитивистским) фактам. А факты и газеты ясно указывают, что все пошло к дьяволу, и что еще до прихода Союзников за нами придут Всадники Апокалипсиса, если мы до тех пор не сдохнем. От голода, от отчаяния, от страха. Вы меня спрашиваете, как будут выглядеть эти мои пресловутые Всадники Апокалипсиса, чудовища, якобы порожденные моей головой? Хотя я угадываю иронию в вашем голосе, хотя читаю ваши мысли, отвечаю вам без иронии: это будут четыре красивых жандарма на белых конях, вооруженные карабинами и штыками. Осанистые, усатые провинциальные жандармы верхом на конях, с петушиными перьями на черных шляпах. Может быть, их будет не четыре, как в карточной колоде, а только два. И, может быть, их кони не будут белыми. Может быть, они вообще будут не на конях, а приедут на блестящих велосипедах или придут пешком. Но они придут, это точно. Они уже подкручивают свои усы и примыкают штыки к винтовкам. Я слышу ржание их коней. И слышу, как шелестят на ветру трепещущие перья на их черных шляпах.

64

Может быть, это мое письмо, это мое писание, будет выглядеть — оно уже начинает выглядеть в предчувствии первой зари, — как плод тщеславия, vanitas vanitatum. Разве уже сейчас мое письмо, моя жизнь вплоть до вчерашнего дня, не выглядят как тень тщеславия? Уже сейчас, когда все это прошло сквозь чистилище ночи, сквозь пургаторий тьмы, сквозь катализатор вечности, на котором остаются только кристаллы чистой экзистенции, только твердые кристаллы бытия (квинтэссенция). Все прочее сотрет ночь, а мое письмо останется неотправленным, уже на заре моя рукопись станет мертвой рукописью в мертвом море времени, распавшимся папирусом в гнилом болоте Паннонского моря или документом в вакуумном ларце из зеленого хрусталя, ключ от которого брошен в воду, в болото, документом, замурованным в темных опорах ночи, в ветхих основаниях бытия, свидетельством для какого-то далекого будущего — posthumus.^[43]

65

Итак, настоящим мое первоначальное завещание следует считать недействительным, аннулированным: я воспрещаю использовать какую-либо часть моего тела в научных и медицинских целях, в данном случае я имею в виду, прежде всего, мой мозг, который, бесспорно, больше всего привлек доктора Папандопулоса; под его влиянием я и принял свое первоначальное решение, а теперь, повторяю, оно недействительно: настоящим я завещаю свое тело ПЛАМЕНИ; исполнителем своей воли назначаю Общество кремации Обновление, его попечению вверяю свои земные останки, с тем, что плату за оказанные услуги и расходы на кремацию указанное общество вычтет из сумм от продажи моего недвижимого имущества, то есть, из принадлежащей мне части родительского дома; после кремации мой прах в предназначенной для этого урне следует перенести на Железнодорожный мост, откуда развеять его в водах Дуная; на этой церемонии могут присутствовать только мои близкие, то есть, члены моей семьи, а также представитель Общества кремации. Вместо отпевания и любого другого религиозного обряда, специально нанятое лицо должно читать отрывки из Псалмов Давида; прежде всего, 44-й, 49-й, 54-й, а также 114-й и 117-й, на любом из следующих языков: древнееврейском, латинском, немецком, венгерском, сербском, итальянском, румынском, украинском, армянском, чешском, словацком, болгарском, словенском, португальском, голландском, испанском, идише; указанное лицо не должно быть ни раввином, ни певчим, ни монахом или любого иного духовного звания, а также я не позволяю, чтобы благолепие момента, когда прах соединяется с прахом, опошлил своим блеянием какой-нибудь актер или певец; лучше всего было бы для этого случая найти какого-нибудь пройдоху, какого-нибудь Luftmensch’а, что болтаются у Дуная, найти в тот момент, когда процессия приблизится к мосту, и доверить ему мою последнюю волю; не важно, будет ли указанное лицо в тот момент трезво или в подпитии, важно, чтобы оно умело читать — здесь наступает предел моему великодушию; после чтения псалмов и развеивания моего праха над Дунаем урну-амфору следует разбить на мелкие кусочки и также бросить с моста в воду, как разбитый стакан.

66

Я жил лучше и богаче вас, благодаря страданию и безумию, поэтому и в небытие хочу уйти с достоинством, как это подобает в такой величественный момент, после которого прекращается любое достоинство и любая величественность. Мой труп будет моим ковчегом, а моя смерть — долгим плаванием по волнам вечности. Ничто в ничтожности. И что же я мог противопоставить ничтожности, кроме своего ковчега, в котором я хотел собрать все, что мне было близко, людей, птиц, зверей и растения, все то, что ношу в своем внутреннем взоре и в своем сердце, на трехпалубном ковчеге своего тела и своей души. Я хотел все это иметь рядом с собой, в смерти, как фараоны в величественном мифе своих гробниц, я хотел, чтобы все было так, как было и до того: чтобы мне в вечности пели птицы. Я хотел лодку Харона заменить другой, не такой безнадежной и не такой пустой, невообразимую пустоту вечности облагородить горькими земными травами, теми, что прорастают из сердца человеческого, глухую пустоту вечности облагородить кукованием кукушки и пением жаворонка. Я просто развил эту горькую поэтическую метафору, я развивал ее страстно и последовательно, до конца, до совпадений, прорастающих из сна в явь (и обратно), из бесстрастности в неистовство (и обратно), переходящих из жизни в смерть, как будто нет границ, и обратно, из смерти в вечность, как будто это не одно и то же. Так, мое себялюбие — это только себялюбие человеческого существа, себялюбие жизни, противовес себялюбию смерти, и мое сознание, невзирая на иллюзии, противится ничтожности, с эгоизмом, которому нет равных, противится бесчинству смерти посредством этой страстной метафоры, желающей собрать вместе малую толику людей и любви, составляющих эту жизнь. Итак, я хотел, и все еще хочу уйти из жизни с образцами людей, флоры и фауны, разместить все это в своем сердце, как в ковчеге, запереть их в своих веках, когда они смежатся в последний раз. Я хотел эту чистую абстракцию пронести контрабандой в пустоту, которая будет способна втайне пронести ее сквозь врата другой абстракции, ничтожной в своей необъятности: сквозь врата ничтожности. Значит, надо было попытаться сжать эту абстракцию, сжать ее силой воли, веры, интеллекта, безумия и любви (себялюбия), сжать в такой мере и под таким давлением, чтобы она обрела удельный вес, который поднимет ее вверх, как воздушный шар, и вынесет за пределы мрака и забвения. Может быть, если ничто иное, останется мой материальный гербарий или мои записки, или мои письма, а что это, как не та сжатая, материализовавшаяся идея: материализовавшаяся жизнь, маленькая, тягостная, ничтожная человеческая победа над огромным, вечным божественным Ничто. Или хотя бы останется — если во Всемирном потопе утонет и все это — останется мое безумие и мой сон, как бореальный свет и как далекое эхо. Может быть, кто-то увидит этот свет, может быть, услышит это далекое эхо, тень прошлого звука, и поймет значение этого света, этого мерцания. Может быть, это будет мой сын, который однажды извлечет на свет божий мои записки и мои гербарии с паннонскими растениями (причем, незаконченное и несовершенное, как и все человеческое). Но все, что переживет смерть, это маленькая ничтожная победа над вечностью ничтожества, — доказательство величия человека и милости Яхве. Non omnis moriar.

Письмо, или Содержание

67

Керкабарабаш, 5.IV.1942

Дорогая Ольга! На твое письмо, которое ты передала мне через Бабику, отвечаю развернуто, потому что, хвала Творцу, вы умеете озаботиться темой переписки: мои дорогие родственники предоставляют мне множество поводов для написания какого-нибудь бульварного романа ужасов, с такими примерно названиями: «Дефиле в гареме» или «Праздник Воскресения в еврейской общине», или «Песочные часы» (все осыпается, дорогая сестра).

Ты можешь только пожалеть о том, что не приехала домой, потому что пропустила такое пасхальное угощение, которым два черногорских села могли бы спокойно питаться не меньше недели, или же на эти деньги можно было бы капитально отремонтировать дом. С другой стороны, мои дети в нетопленой комнате завтракали, обедали и ужинали холодным молоком, хотя я и подготовился к празднованию их скромной Пасхи, привезя им из Бакши 1 кг свинины, немного мякоти бедра, грудинку, сало, потроха. Но Судьба — собака, и все это сожрала.

История той холодно-молочной Пасхи началась еще пятого марта, в ту пятницу, когда мы вернулись от тебя в Барабаш (или же, когда вы нас, по версии Нетики, Марии и Жоржа, изволили выгнать вон).

Мы добрались домой из Бакши пешком, под резким ледяным ветром, бросив свой багаж. Программа, видимо, была составлена так, что после нашего возвращения прекращается гостеприимство, поэтому Нети не достала (разумеется, за деньги) того, что мне было необходимо, она даже не давала мне в долг посуду до тех пор, пока у меня не появится возможность перевезти свою. Напротив, вопреки обещанию, это одалживание посуды протекало в таких мучениях, что моя жена была вынуждена сразу же купить две кастрюли, 4 чашки, 4 ложки, жестяные тарелки и т. д., на сумму примерно восемь пенгё. Теперь у нас есть посуда, но нам с точно такими же мучениями дают немного капусты или немного промерзшей картошки, и с еще большими муками — немного места на плите.