Пьесы

Вот смотри, как это работает. Например, Ротко. У него картины состоят из там, полосок, квадратов. А иногда просто холст разделен на две части. Одна раскрашена одним цветом, другая — другим. Казалось бы, все очень просто. И называется все это — ну, композиция 1, композиция 2. Короче, никаких понтов. Но когда смотришь это в оригинале, это производит очень сильное впечатление. Я был на выставке в Гараже. Я дышать забывал. Это просто красиво.

Пауза.

ОН. И возьмем Дэмьена Херста. Акула в формалине. Вот смотришь ты на нее. Обычная акула в обычном формалине. Себестоимость произведения — не знаю, сколько там стоит акула. Хорошо, допустим, триста долларов акула, три доллара формалин. Акулу залили формалином. Ничего не произошло. Красная цена этому делу — триста три доллара. И вот подходит автор и вешает рядом табличку «Невозможность смерти в сознании живущего». И гребаная акула сразу становится произведением искусства и стоит три миллиона. То есть автор вложил свою энергию не в произведение, а в его название. И если ты будешь тупо смотреть на акулу в формалине, ты будешь видеть акулу в формалине. А если будешь знать, что это произведение называется «Невозможность смерти в сознании живущего», ты будешь думать о том, что пока ты живешь — нет смерти. А когда умрешь — не будет тебя. Значит, смерти не существует. Ура-ура, катарсис, аплодисменты автору. Только этот катарсис ты устраиваешь себе сам. И акула в формалине тебе для этого в принципе не нужна. А за нее ведь деньги уплочены. Три миллиона кэшем. И вот критики начинают что-то такое находить уже и в самом произведении — мол, так приятно стоять часами у этого аквариума и любоваться нежно-голубым оттенком формалина… братцы, зачем пялиться в аквариум, лучше выглянуть в окно и любоваться нежно-голубым оттенком римского неба…

Пауза.

ОН. Вечером, пока ты спала, я прошел по городу. Знаешь, странно, я увидел Рим совсем не таким, каким я его представлял. Не сегодняшний европейский город. Или Рим Феллини. Виа Венето, «Сладкая жизнь» дама в платье купаются в фонтане Треви — все это мимо. Или Рим времен империи. Маньяк Калигула со своим конем-сенатором. Нет, я увидел совсем другой Рим. Я увидел город, каким он был в средние века, когда столица переместилась в Константинополь. Брошенный город. Форум зарос травой. В Колизее пасут коз. А в Пантеон заходят, чтобы спрятаться от дождя или справить нужду. Вот таким я увидел Рим сегодня… Несколько столетий здесь жило всего около десяти тысяч человек. Как в моем родном поселке. Или как в Джефферсоне у Фолкнера.

Она подносит пульт к уху.

ОНА. Алло. Это я.

ОН. Что ты делаешь? С ума сошла?

ОНА (прикрывает пульт рукой). Не мешай. Видишь, я говорю по телефону. (В пульт.) Алло, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня.

ОН. Это пульт от телевизора.

ОНА. Я хочу, чтобы ты убил моего мужа.

ОН. Хватит уже.

ОНА. Сегодня. У него встреча с читателями в книжном магазине. В восемь.

ОН. Перестань!

ОНА. Ты можешь незаметно подойти к нему в толпе и сделать ему укол с ядом. Он ничего не почувствует. Врачи потом скажут, что у него был сердечный приступ.

ОН. Это не смешно.

Он вскакивает и подбегает к ней.

ОН. Отдай пульт.

ОНА. Если ты это сделаешь, я приду к тебе и буду с тобой всю жизнь. Да, я наконец решилась.

ОН. Отдай пульт.

Он отнимает у нее пульт. Смотрит на него.

ОН. Это пульт от телевизора.

ОНА. Тогда тебе нечего бояться.

ОН. Ты больная.

ОНА. А ты покойник.

ОН. Ничего не будет. Никого нет. Не будет никакого шприца с ядом.

ОНА. Тогда ничего не бойся, иди на свою встречу с читателями и сдохни там от сердечного приступа.

ОН. Я не сдохну.

ОНА. Сдохнешь. Это покажут в новостях. Хелен будет счастлива. Прославишься наконец-то.

ОН. Я знаю, что ты делаешь. Ведьма.

ОНА. Ты мне надоел.

Он нажимает на кнопки пульта. Подносит его к уху.

ОН. Алло. Все отменяется. Вы слышите. Она велела передать, что все отменяется.

ОНА. Ты не знаешь его номера.

ОН. Нет никакого номера! Это пульт от телевизора!

ОНА. Я с тобой не спорю. Пульт — значит, пульт.

ОН. Что ты хочешь?

ОНА. От тебя — ничего.

ОН. Подожди. Давай поговорим. В последний раз.

ОНА. Последний раз был в Берлине.

ОН. Нет. Подожди. Давай попробуем разобраться. Что ты хочешь?

ОНА. Я хочу уйти от тебя.

ОН. Хорошо.

ОНА. И я хочу, чтобы ты оставил меня в покое.

ОН. Хорошо.

ОНА. Не звонил. Не писал писем. Не преследовал меня.

ОН. Хорошо.

ОНА. И маме чтобы тоже не звонил.

ОН. Хорошо.

ОНА. Увидишь меня на улице — перейдешь на другую сторону.

ОН. Хорошо.

Пауза.

ОН. Насчет квартиры…

ОНА. В задницу ее себе засунь.

ОН. Хорошо.

Он подает ей пульт.

ОН. Позвони ему.

Она берет пульт.

ОНА. Боишься?

ОН. Боюсь.

ОНА. Правильно.

Она нажимает на кнопки пульта.

ОНА. Все отменяется. Пусть живет. Я иду к тебе.

Она бросает пульт на кровать.

ОН. Куда ты пойдешь?

ОНА. Не твое дело.

ОН. Нет, серьезно! Я беспокоюсь за тебя!

ОНА. Мы не будем это обсуждать.

ОН. Давай я тебя провожу.

ОНА. Нет.

Она берет сумку и выходит из номера.

Он стоит перед дверью.

Потом поворачивается и начинает ходить по номеру взад и вперед.

Потом садится за ноутбук.

ОН. Уильям Фолкнер родился 25 сентября 1897 года в Нью-Олбани, штат Миссисипи.

Он стучит по клавиатуре.

29 января 2014 года. Великий Новгород.

Убийца

Андрей

Оксана

Сека

Мама

1. Комната.

АНДРЕЙ. Давно не могу понять, почему, когда молишься, даже если мысленно, появляется такая плаксивая интонация. Типа: «Всемогущий Бог, умоляю тебя, прости меня за мои грехи». Неужели ему обязательно надо, чтобы я там что-нибудь простерся в прахе перед ним, валялся в грязи, глотая сопли и умоляя его о прощении. Он от этого энергией заряжается? Или ему просто прикольно? Какие-то глупые понты, гопниковские. Чего, нельзя нормально поговорить, как взрослые люди? Да, согрешил, было дело, извини, больше не буду. Если там чаша терпения переполнилась, ладно, куда деваться, назначай наказание — все законно, сто раз прочитать «Отче наш», или сорок дней поститься или сто лет в аду. Но только, чтобы на этом все. Рассчитался и больше ничего не должен. Никакой вины. Никаких унижений. С достоинством. Неужели ему самому хочется, чтобы ему служили трусливые слизняки, которые как дети ползают где-то там на земле, слезы по лицу размазывают. С другой стороны, вот я же не люблю, когда меня Дюшей называют. Какой к бую Дюшес, что я, конфета? Есть нормальное имя Андрей Витальевич, так и обращайтесь. Вот и он хочет, чтобы к нему по-человечески обращались. Ну то есть по-божески — мордой в землю, на коленях и со слезами…

То есть я понимаю, что Бога никакого нет, а это все такой психологический эффект — помолился и вроде полегче стало. А может, и есть какой-нибудь энергетический сгусток в космосе. Сам ты сгусток. Вот мне сейчас ни фига легче не стало. Так потому что неправильно молюсь. Достоинство какое-то. Ты мне, я тебе. Дискуссия. Переговоры. «Торговцев из храма гоните». «Я в торги не вступаю». Господи, умоляю, прости меня. Я грешник, черт, тьфу, прости меня, Господи. Мне кабздец. Сделай что-нибудь, господи. Пусть все, что угодно, тысячу раз «Отче наш», или в монастырь, или даже в ад, только бы Сека сегодня не пришел. Только бы Сека…

СЕКА. У меня в школе один пацан тоже был Дюша. Только тот толстый был, когда дрались, весом задавливал. А этот тощий как глиста. Вот черт его знает, сможет он Маронова достать или нет? Маронов, говорят, и в институте не появляется уже неделю. Вот чего прятаться, если уже проиграл? Не надо было садиться, если не умеешь. А Виталя говорит, еще три дня жду и продаю свой моцик местноте. Я ему — вот сколько они тебе за него дадут? Двадцать? Тридцать? Это не «Минск» и не «Урал» и даже не «Днепр» с коляской, это же «Хонда». Лучшая техника в мире. Я же уже даже с комендахой договорился за две штуки, она ключи от подсобки даст. Не в комнате же его хранить, каждый вечер по лестнице переть наверх на пятый этаж, как Виталя. А летом по деревне милое дело. Приеду, все наши офигеют… Если один на один, этот Дюша вроде повыше Маронова. Может и справится. А может и нет. Да, наш Дюша бы лучше подошел. Он бы его весом задавил.