Пьесы

РИЧАРД (оглянувшись).Как! Они так испугались за свое тело, что позабыли спасти твою душу! Ну конечно, конечно, оставайся. (Снова поворачивается к двери и возбужденно потрясает кулаком вслед ушедшим. Левая его рука, висящая неподвижно, тоже сжимается в кулак. Эсси вдруг хватает ее и целует, роняя на нее слезы. Он вздрагивает и оглядывается.)Слезы! Крещение дьявола! (Она, рыдая, падает на колени. Он ласково наклоняется, чтобы поднять ее.)Ну ничего, Эсси; такими слезами можешь поплакать немножко, если уж тебе очень хочется.

Действие второе

Дом священника Андерсона стоит на главной улице Уэстербриджа, неподалеку от ратуши. Жителю Новой Англии XVIII века он представляется много великолепнее простого фермерского дома Дадженов, но и в нем все настолько просто, что современный агент по недвижимости пустил бы оба дома внаем по одной цене. В жилой комнате такой же кухонный очаг – с котлом, с противнем для поджаривания хлеба, с подвижным железным крюком, чтобы подвешивать мясо, и с широкой решеткой, на которой стоит котелок и блюдо с гренками, смазанными маслом. Дверь, расположенная сбоку от очага, поближе к углу, не имеет ни филенок, ни металлических наличников, ни даже ручки; она сколочена из простых досок и запирается на засов. Стол простой, кухонный, покрыт коричневой клеенкой, протершейся на углах; на нем лакированный поднос с чайной посудой: две толстые фаянсовые чашки с блюдцами, такая же полоскательница и молочник вместимостью не меньше кварты; в центре стола – деревянная дощечка, на которой лежит большой каравай хлеба и рядом квадратный полуфунтовый кусок масла в фаянсовой плошке. Большой дубовый шкаф, вделанный в стену напротив очага, служит не для декоративных целей, а для использования по назначению; на гвозде, вбитом снаружи в дверцу, висит домашний сюртук священника – знак, что хозяина нет дома, потому что, когда он дома, здесь висит его парадный сюртук. Высокие сапоги для верховой езды стоят, красуясь, на полу возле шкафа, – невидимому, это их обычное место. Одним словом, кухня, столовая и гостиная священника еще не эволюционировали настолько, чтобы выделиться в три самостоятельных помещения; и, с точки зрения нашего изнеженного века, он живет ничуть не лучше Дадженов.

Но разница все-таки есть. Прежде всего миссис Андерсон – особа, значительно более приятная для семейной жизни, нежели миссис Даджен. На что миссис Даджен не преминула бы возразить, и довольно резонно, что у миссис Андерсон нет детей, требующих присмотра, нет кур, свиней и домашней скотины, есть постоянный, твердый доход, не зависящий от урожая и ярмарочных цен, есть любящий муж, за которым она живет как за каменной стеной, – короче говоря, что жизнь в пасторском доме настолько же легка, насколько она тяжела на ферме. Это все верно. Но объяснить факт – еще не значит его опровергнуть; и, как ни мала заслуга миссис Андерсон в том, что она сумела сделать свой дом приятным и радостным, нужно признать, что ей это удалось в полной мере. Внешними вещественными знаками ее социального превосходства служат дорожка на полу, потолок, оштукатуренный в просветах между балками, и стулья – хотя и без обивки, но отполированные и покрашенные. Искусство представлено здесь портретом какой-то пресвитерианской духовной особы, копией с рафаэлевской «Проповеди святого Павла в Афинах» и подаренными к свадьбе часами рококо на полке над очагом, которые защищены с флангов парой миниатюр в рамках, парой глиняных собачек с корзинками в зубах и парой больших морских раковин. Очень украшает комнату низкое и широкое, почти во всю стену, окно с решетчатым переплетом, задернутое до половины высоты маленькими красными занавесками. Дивана в комнате нет; но около шкафа стоит нечто вроде деревянного кресла с резной спинкой, достаточно широкого для двоих. В общем, это как раз тот тип комнаты, возврат к которому благодаря усилиям мистера Филиппа Уэбба и его последователей в искусстве интерьера стал в конце концов идеалом девятнадцатого века, хотя пятьдесят лет тому назад ни один уважающий себя священник не стал бы жить в такой комнате.

Уже вечер, и в комнате темно, только уютно тлеют угли в очаге да в окно проникает тусклый свет керосиновых уличных фонарей; видно, что идет ровный, но упорный, теплый, не подгоняемый ветром дождь. На городских часах бьет четверть, и в комнату входит Джудит с двумя свечами в глиняных подсвечниках, которые она ставит на стол. От ее утренней самоуверенности не осталось и следа; она полна страха и тревоги. Она подходит к окну и смотрит на улицу. Первое, что она видит там, – это ее муж, под дождем торопящийся домой. У нее вырывается короткий вздох облегчения, очень похожий на всхлип, и она поворачивается к двери. Входит Андерсон, закутанный в насквозь промокший плащ.

ДЖУДИТ (бросаясь к нему). О, наконец-то, наконец-то ты пришел! (Хочет обнять его.)

АНДЕРСОН (отстраняясь). Осторожно, моя дорогая, – я весь мокрый. Дай мне раньше снять плащ. (Ставит перед очагом стул спинкой к огню, развешивает на нем плащ, стряхивает капли воды сошляпы и кладет ее на решетку очага и тогда только поворачивается к Джудит и раскрывает ей объятья.)Ну вот!

Она кидается к нему на грудь.

Не запоздал я? На городских часах било четверть, когда я подходил к дому, но городские всегда спешат.

ДЖУДИТ. Сегодня они, наверно, отстают. Я так рада, что ты уже дома.

АНДЕРСОН (крепко прижимая ее к себе). Беспокоилась, голубка моя?

ДЖУДИТ. Немножко.

АНДЕРСОН. Да ты как будто плакала?

ДЖУДИТ. Так, чуть-чуть. Не обращай внимания. Теперь уже все прошло.

Звук трубы где-то в отдалении.

(Она испуганно вздрагивает и отступает к креслу с резной спинкой.)Что это?

АНДЕРСОН (идет за ней, ласково усаживает ее в кресло и сам садится рядом). Король Георг, больше ничего, моя дорогая. Сбор в казармы, или сигнал на перекличку, или вечерняя зоря, или приказ седлать, или еще что-нибудь. Солдаты не звонят в колокол и не кричат в окно, если им нужно, а посылают трубача, чтобы он переполошил весь город.

ДЖУДИТ. Ты думаешь, есть все-таки опасность?

АНДЕРСОН. Ни малейшей.

ДЖУДИТ. Это ты говоришь, чтобы успокоить меня, а не потому, что в самом деле уверен.

АНДЕРСОН. Милая моя, опасность всегда существует в этом мире для тех, кто ее боится. Существует опасность, что наш дом сгорит ночью, однако это не мешает нам спать спокойным сном.

ДЖУДИТ. Да, я знаю, ты всегда так говоришь; и ты прав. Ну конечно прав. Только я, наверно, не очень храбрая, – и в этом все дело. У меня сердце сжимается всякий раз, как я вспомню про солдат.

АНДЕРСОН. Ничего, дорогая; храбрость тем дороже, чем больше она стоит усилий.

ДЖУДИТ. Да, должно быть. (Снова обнимает его.)Милый мой, какой ты храбрый! (Со слезами на глазах.)Я тоже буду храброй… вот увидишь: тебе не придется стыдиться своей жены.

АНДЕРСОН. Вот и хорошо. Очень рад это от тебя слышать. Так, так! (Весело встает и подходит к огню, чтобы посушить башмаки.)Заходил я к Ричарду Даджену, но не застал его дома.

ДЖУДИТ (встает, не веря своим ушам.)Ты был у этого человека?

АНДЕРСОН. Да ничего не случилось, милая. Его не было дома.

ДЖУДИТ (едва не плача, как будто этот визит – личное оскорбление для нее).Но зачем ты туда ходил?

АНДЕРСОН (очень серьезным тоном). Видишь ли, в городе ходят толки, что майор Суиндон собирается сделать здесь то же, что он сделал в Спрингтауне: взять самого отъявленного мятежника – ведь он нас всех так называет – и повесить его в назидание остальным. Там он ухватился за Питера Даджена, как за человека с худшей славой в городе; и все считают, что здесь его выбор падет на Ричарда, по тому же признаку.

ДЖУДИТ. Но Ричард сказал…

АНДЕРСОН (добродушно перебивая ее). Хо! Ричард сказал! Ричард для того и сказал, дорогая моя, чтобы напугать тебя и меня. Он сказал то, во что и сам, пожалуй, рад бы поверить, да простит его господь! Страшно представить, каково думать о смерти такому человеку. Вот я и решил, что нужно предостеречь его. Я ему оставил записку.

ДЖУДИТ (сердито).Какую записку?

АНДЕРСОН. Да вот, что я хотел бы сказать ему несколько слов по делу, которое его касается, и буду очень рад, если он зайдет сюда, проходя мимо.

ДЖУДИТ (окаменев от ужаса).Ты позвал этого человека сюда?

АНДЕРСОН. Именно так.

ДЖУДИТ (падает в кресло, прижав руки к груди). Хоть бы он не пришел! Господи, хоть бы он не пришел!

АНДЕРСОН. Почему? Разве ты не хочешь, чтобы я предупредил его об опасности?

ДЖУДИТ. Нет, это нужно, – нужно, чтоб он узнал, что ему грозит… О Тони, скажи… это очень дурно – ненавидеть богохульника и дурного человека? Я его ненавижу. Он у меня из головы не выходит. Я знаю, он принесет нам горе. Он оскорбил тебя, оскорбил меня, оскорбил свою мать…