Пьесы
Шрифт:
Анкер. Это никогда в жизни не удастся!
Многие голоса (ожесточенно). Удастся! Удастся!
Юхан Сверд. Допустим, что это удастся! Удастся блестящим образом! Вы будете управлять фабрикантами, рабочими, рынком, а вместе с этим косвенно местными общинами и государством. Но какие же будут последствия и результате превышения власти со стороны кого-либо из высокочтимых управителей, — а такая полнота власти побуждает неминуемо к превышению власти — в результате превышения власти вспыхнет восстание более ужасное и жестокое, чем были религиозные воины наших предков! И где мы тогда окажемся? Впереди? Нет, далеко позади.
Анкер. Да, да, это правда!
Юхан Сверд. А какая это будет война? Кто останется цел? Кто будет уничтожен? Обе стороны — и хозяева и рабочие. К тем же результатам можно прийти с меньшей затратой сил: пусть все сидят по домам — и фабриканты и рабочие — и только пошлют кого-нибудь в назначенный час поджечь и взорвать все, чем они владеют, чтобы пожар запылал вовсю и охватил весь город, в котором они жили, и обессилил страну, для которой они работали!
(Возгласы невольного одобрения.)
Му. Скажите это рабочим!
Юхан Сверд. Обеим сторонам следует сказать, что они летят вверх тормашками в пропасть! Положение становится невероятным! Противоестественным! Вероятно, это унаследованный слепой инстинкт, родственный тому инстинкту, который имеет величие и поэзию в «сверхъестественном». Но я скажу вам, что придет такой день, когда люди поймут, что величие и поэзия заключаются именно в естественном и реально возможном, каким бы скромным оно ни выглядело, а не в космическом начале, в какой бы форме это начало ни выступало — от самого древнего мифа о солнце до недавней проповеди на эту тему. Если обе стороны не будут удаляться от непосредственной действительности, что они откроют? Они поймут, что враг, ищущий погибели тех и других, находится вне их; мы усиливаем его, ослабляя друг друга; тем самым он начинает все более безраздельно властвовать над нами. Я имею в виду капитал.
Высокий тенор. Не упоминайте о капитале!
Юхан Сверд. Высокочтимые слушатели! А почему же, скажите на милость, я не должен упоминать о капитале? Ведь мы же все знаем, что в нашей еще молодой промышленности большинство пользуется заемными капиталами и с великой радостью освободилось бы от этой зависимости, но капитал…
Высокий тенор. Не упоминайте о капитале!
Юхан Сверд (тем же тоном). А почему же? Разве это святыня?
(Смех.)
My. Я совершенно согласен, что бесцельные и бесконечные жалобы на капитал…
Юхан Сверд (несмотря на то, что My продолжает говорить)…жалобы на капитал?
Высокий тенор. Не упоминайте о капитале!
(Взрыв смеха.)
Юхан Сверд. Господин председатель! Неужели вы не можете прекратить эти бессмысленные выкрики?
(Холгер не обращает на его слова никакого внимания. Смех, выкрики: «Браво!»)
Я констатирую, что здесь нет свободы слова! Я утверждаю, что ни председатель, ни само собрание не предоставляют ораторам свободу слова!
(Крики: «Слушайте! Слушайте!» Смех.)
Я предвидел это заранее и поэтому пригласил стенографа. После его слов начинается настоящая буря.
Все (кричат). Это не разрешается! Собрание тайное! Здесь ничего не разрешается записывать!
Юхан Сверд. Если нарушается свобода прений, приходится обращаться
к гласности.(Кричит во весь голос.)
Я принес с собой и микрофон.
(Спускается с трибуны, посмеиваясь, держа портфель под мышкой.)
Все (кричат). Мефистофель! Шарлатан! Этого от него можно было ожидать! А вы еще разговариваете о свободе!
Холгер (перекрикивая шум голосов). Слово имеет господин Кетил!
(Крики: «браво!», рукоплескания. Кетил долгое время стоял позади; обращается к Юхану Сверду, который собирается покинуть собрание в сопровождении двух человек, один из них несет ящик.)
Кетил (к Юхану Сверлу). Вы уходите?
Юхан Сверд (весело). Да.
Кетил. Но я хотел в своем выступлении ответить именно вам.
Юхан Сверд. В зале остается немало слушателей, которые получат от этого полное удовольствие.
(Раскланивается и уходит.)
(Многие провожают его смехом.)
Кетил (поднимается на трибуну). Мы с вами только что слышали, как будет ужасно, если мы сделаем то, что рабочие сделали уже давно.
Многие голоса. Слушайте! Слушайте!
Кетил. Мы уже давно слышали и знали, что мы не смеем ничего предпринять первыми против рабочих. Но о том, что мы не имеем права сделать даже то, что они уже сделали, — этого мы еще не слыхали. Это что-то совсем новое!
(Всеобщее веселое оживление.)
Наше дело только повиноваться рабочим. Все прочее — чрезвычайно опасно! Итак, повысим их заработную плату, чтобы они больше пьянствовали!
(Смех и восклицания: «Слушайте! слушайте!»)
Я не стану утомлять вас упоминанием еще и о том, что рабочие имеют право на участие в прибылях, — особенно тогда, когда прибылей нет.
(Веселое возбуждение в зале.)
Вообще же из всего вышесказанного с неизбежностью следует, что мы должны допустить их к управлению фабриками. Тогда банки с особенной готовностью предоставят нам кредит.
(Веселое оживление.)
Именно сейчас, когда конкуренция стала острее, чем когда-либо, — нам следовало бы сбросить с себя бремя прибылей и трудности управления. Тогда дела пойдут хорошо.
(Общее веселье.)
Да и что означают крупные средства в одних руках, как не рабство другой части населения? Не лучше ли, чтобы ни у кого не было никаких денежных средств, и чтобы все были одинаково бедны? Разве это не идеал?
(Несмолкающие крики одобрения.)
Свобода несовместима с властью денег! Нищета и свобода! Вот идеал человечества!
(Снова восторженные возгласы.)
Господин Анкер, человек богобоязненный, волнующе рассказал нам о пороках богатства, вернее, о пороках тех, кто либо сам богат, либо надеется стать богатым в скором времени. Леность, расточительность, чревоугодие и распутство, властолюбие — вот основные пороки богатых. Это пороки, которые, как правило, сопутствуют богатству. Хорошо! Но обратимся к порокам рабочих — ибо, в простоте душевной, я полагаю, что какие-то пороки имеются все же и у рабочих. Какие же это пороки? Нечистоплотность, лень, рабские инстинкты, зависть, пьянство, воровство, драки, нередко заканчивающиеся убийством… А в наши дни, когда к прежним порокам рабочих прибавился еще и анархизм, — массовые убийства. Я не могу сказать, какие из этих пороков я предпочитаю — наши или их? Но уж поскольку и мы, и они имеем свои пороки, — зачем же упоминать только о пороках, сопутствующих богатству? Быть может, это делается только потому, что пороки рабочих гораздо отвратительнее?