Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
– Все, отпускай посетителей… Если тебя Абакумов будет вызывать звонком – не вздумай соваться. А теперь сдай подполковнику пистолет и сиди…
И, на мгновение зажмурив глаза, нырнул через дверь-шкаф в кабинет Абакумова. Это ведь я только Берии сказал, что не боюсь Виктор Семеныча. А боялся я его до колик. Было кого бояться. А уж мне-то в особенности. Но больше ужаса перед рушащимся министром была надежда пережить сегодняшнюю ночь.
Он сидел за своим необъятным столом и оцепенело смотрел на дверь. Он ждал своего парасхита. Не меня, конечно. Верхний свет люстры был пригашен, горела
Разглядел меня, наконец увидел, что пришел не враг, не душегуб, не татарин лихой в полон уводить, а младший друг, «шестерка», собственный выкормыш Пашка Хваткин, – и вздохнул облегченно, как всхлипнул. Обрадовался, рукой мне замахал, закричал горько и яростно:
– Загубили меня, Паша, загубили меня суки, в говне изваляли, любви товарища Сталина лишили!!!
Подошел я ближе, к столу, в большое кресло присел – ни разу в нем сидеть не доводилось, не моего это ранга кресла у рабочего стола министра, да и сесть привелось, когда он уже не министр никакой. И увидел, что Абакумов давно, мучительно, стеклянно пьян.
– Паша, на Политбюро вызвал меня сам Иосиф Виссарионович… Я и слова не успел сказать, а он мне: «Вы, Абакумов, опасный для партии человек, вам партия, говорит, доверять не может…» Паша, это мне партия доверять не может?
Я молчал. Да и не нужен я был ему как собеседник. Ему нужен был слушатель. Он был похож на ребенка, горько обиженного. Огромного пьяного маленького ребенка в генеральской форме, которого ни с того ни с сего отец вдруг выгнал из дома.
В тираниях даже справедливое возмездие носит характер жестокого беззакония.
– Павел, скажи на милость, уж если мне нельзя доверять, то кому же в этой стране можно доверять? Я ведь как цепной пес сторожил партию и лично товарища Сталина!
Я сидел молча и рассматривал своего павшего шефа. Растрепался его набриолиненный «политический зачес», волосы нависли над сухими воспаленными глазами, в глубине которых тускло дымился огонек ужаса.
– Что мне теперь прикажешь делать?! Я всю жизнь проработал в органах! Я другого дела не знаю и знать не желаю! Я прирожденный чекист!.. Я руководить школами либо промкооперацией не могу! И не хочу!..
Во все времена все временщики тайным мучительным предвидением ждут своей опалы, ждут ее постоянно, а приходит она все-таки неожиданно.
Я достал из кармана постановление о взятии под стражу и молча положил на стол.
– Что это? – озадаченно спросил Абакумов, взял лист в руки, развернул и медленно, будто по слогам, прочел, беззвучно шевеля губами. Поднял на меня взгляд и очень удивленно сказал: – И ты, именно ты согласился идти меня арестовывать?
– Я не согласился. Я попросил меня послать, – ответил я спокойно.
– Как же ты… – начал Абакумов и задохнулся от гнева.
– Тихо! Я вызвался, чтобы избавить вас от унижений и мучений. Но это чепуха, это второстепенное…
– А что важное? Что первостепенное?
– Уничтожить ненужные вам бумаги.
Он ядовито засмеялся:
– Вон их у меня –
целый сейф. Или ты считаешь, что есть какие-то особо ненужные? Например, досье на Крутованова?– Ну хотя бы. Если завтра Крутованов их найдет, то вас убьют до суда…
Он покачал головой, сказал совершенно трезво:
– Э-эх ты, глупый маленький дурак! Тебе крутовановское досье весь свет застит, а у меня их в сейфе десятки. На всех. И пусть стоит сейф неприкосновенно. Еще неизвестно, кто сюда придет, и в том, чтобы все документы были на месте, – моя единственная надежда выжить…
– Вам виднее, Виктор Семеныч, – сказал я устало, потому что понял: все свои возможности я исчерпал. Еще осталось дождаться, когда он попытается позвонить по телефону, и можно будет вести его в тюрьму.
И он снял трубку «вертушки». Я знал, что он будет звонить Сталину. Но трубка была нема. Он бросил ее на рычаг, схватил аппарат циркуляра, подул в микрофон, отбросил, взял прямой городской телефон. Но они все молчали, и он стал нажимать вызывной звонок к Кочегарову.
Я сказал:
– Кочегаров не придет, он тоже арестован. Нам, пожалуй, пора идти…
Он горько усмехнулся:
– Ты думаешь, что пора?
– Да, пора. Я не хочу, чтобы явились сюда бандиты из кобуловской охраны. Они вас по дороге изувечат.
Абакумов посидел несколько секунд, плотно смежив веки, будто хотел досмотреть какой-то непонятный сон, потом резко встал.
– Эх ты, прохвост, – сказал он грустно. – Крутись дальше… Я ведь твой рапорт о жидовке-сожительнице… выбросил. Ладно, пошли…
Всего три минуты занял проход от кабинета министра до камеры № 118 во внутренней тюрьме.
Еще три года прошло до суда над Абакумовым.
И тридцать лет пробежало до этого твердого дивана, на котором мы лежали с только что умершей трехсотлетней черепахой.
Бессмысленная, манящая, глупая привлекательность долгой жизни. Господи, как мне хочется спать! Как я мечтаю заснуть, и забыться, и забыть – все, всех, навсегда.
И не могу.
Глава 18
Там, где раки зимуют…
Это был не сон, не бред, не похмельное наваждение.
Жуткая мара, блазн, страшный морок. Обморок, полный событий, тишины, движения.
Первым появился в комнате Актиния. Я подумал, что он хочет разбудить меня, и сделал вид, что еще сплю. Но он пришел не ко мне. Шаркая туфлями и медленно разводя перед собою руками, он брел по комнате, натыкаясь на мебель и напряженно вглядываясь в пустоту. Беззвучно шевелил губами, и в глазницах его стыл мрак.
– Цезарь! – крикнул я в испуге, но он, не слыша меня, прошел мимо дивана, в углу наткнулся на кресло, неслышно-плавно стек в него и замер, слепо глядя мне в лицо.
– Цезарь! – крикнул я снова и понял, что не кричу – шепчу. А он не слышит.
В приоткрытую дверь вошли жена Цезаря – Тамарка Кувалда и давно уехавшая с иностранцами девушка Птичка, и двигались они, не производя звука, не вызывая шевеления воздуха, и были они так же слепы и так же мертво шевелили губами. Я бросился им навстречу, но они прошли мимо, не замечая меня.