Петля Мебиуса (сборник)

– Это наркотик? – хрипло шепчу я. – Жикра – наркотик?

– Нет. Да. Может быть. Ото… на самом деле вытяжку из нее мы наносим на бумагу или картонки. Ото… ото… послушайте, что скажу! Мы сами находимся внутри жикры.

Я сажусь, медленно, потому что у меня рана на боку, рана на ноге и рана в заднице. Может, они и находятся внутри жикры, а я сижу в трусах внутри круглого домика на дне каменного амфитеатра глубоко в подвалах под Домом культуры «Хлебокомбинат». И у меня задница болит.

– Что вы говорите, Ото? Какой-то бред! Для всего есть название.

– Ото… ото… не название, имя. Оно так и именуется – жикра. Просто набор букв, который, ото, ни с чем не ассоциируется.

– Нет, а название? Что такое «жикра»?

– Вы очень хотите знать? – улыбается он.

– Да, да! Что такое «жикра»?

Его улыбка становится шире:

– Точно? Ото… ото… может, вы даже хотите заглянуть в плотскую камеру?

– Куда? Да, и это тоже. Но сначала – что такое «жикра»?

– Срань Господня, – говорит он.

– Будешь жить. Он даст тебе вечность. Иди… – молвила дева Марта.

– Не пущать! – крикнул Хац’Герцог, но я, отвалившись от стены, засеменил к раскрытому люку, на самом краю его пошатнулся и упал головой вниз, навстречу Ему, что висел посреди комнаты, навстречу свету, что объял меня и принял в себя в тот самый миг, когда я умер, навстречу подъезду, где стояла тишина, недокуренной сигарете, дверному звонку и квартире старого приятеля Вовика, навстречу автобусу, вокзалу, Церкви Космического Несознания, подвалу, конвейеру, амфитеатру, навстречу словам…

– …Ото… ото… экстрасенс, очень мощный. Наверное, самый мощный за всю историю. Ну, это их сейчас так называют, а раньше она была святой. Тогда она еще с ногами, это уж потом мы с Ростиком, чтоб она не убежала, ну и для жикр, конечно… Его поймала она.

– Кого?

– Ото… ото… не поймала, скорее приманила. Я и Ростик, мы не сразу поняли, что Он такое. Ростик из тех, кого сейчас называют оккультистами, а я биохимик. Но это теперь, а тогда мы алхимией занимались. Нам, ото, еще нужен был специалист, ну мы и нашли Хуцика, он потом стал квантовым физиком, а тогда – вроде шамана был, лекарем-знахарем в дальнем селении. Он нам кое-что разъяснил насчет Него, когда разобрался в ситуации. Зайчик Его приманила. У всех нас слабый мозговой ветер, не ветер, так – дуновение… Зайчик сильнее, от нее сквозит. Просветленная она, понимаете? Святая Мария, Жанна д’Арк, вроде того… Он заинтересовался этим сквозняком, приблизился, чтобы познакомиться с ней, задержался здесь… Ну вот, а теперь она нам помогает. Долго находиться в камере нельзя, мозговой ветер слишком сильный. Сносит крышу, как ураганом. Только Зайчик может выдержать, она и кормит Его, и подбирает за Ним жикры. Конечно, на самом деле Он – не Он, а только Его, ото… манифестация. Материализованная метафора… ну, как самый кончик вершины айсберга, ото, торчащий над океаном. Звездный странник… Он поначалу выделял жикры… слишком слабые, понимаете? Он же процеживал сквозь себя солнечный ветер, ото, космическую пыль, звездные течения… Ото… ото… жикры были добренькие такие, сопли со слюнями, кому они нужны? Но мы стали кормить Его, ото, всякими вещами, ну и тогда пошло-поехало. Скормим пальчик – получаем жикру, скормим печень – получим бо-оль-шую жикру, с нее вытяжки на много хватит, а уж глюки потом какие… виде'ния миров иных, м-да. Жикры можно с частей разных людей делать, но с Зайчика, конечно, самые крутые выходят, потому что Он ее, Зайчика, больше всех жалеет, переживает за нее… Хотя она ведь нам живой нужна, потому мы ее совсем редко пользуем… Да-а, но с ног Зайчика, вы знаете, такая пара жикр получилась – загляденье. Ростик почти за миллион каждую продал, а ведь это когда было, еще другие деньги совсем, инфляция, сами понимаете… А Его можно удержать в нашей жикре только… ото, определенным способом.

– Мы не в жикре! – кричу я, поднимаясь с пола. – Это не жикра!

– Ото… ото… не вопите, мальчик. Хотите – называйте жикру трипом или алюминиевой кастрюлей – что' в имени?.. Или миром. Его испражняет Он, и мы в нем. В Его мире.

– Убью! – говорит Ростик, входя и сразу же наворачивая меня рукоятью тесака по уху. – Убью, сука! – орет он, хватая с тумбочки поднос и с лязгом швыряя его на пол.

– Ото… что такое? – спрашивает Ото у Хуцика, который хмуро стоит в дверях. – Что случилось?

– Зачуненный в том коридоре вроде схавал эту жикру, – ворчит толстяк. – Мы пришли вроде, шастали-шастали – не нашли куртку. Зачуненный ее, наверно, до нас успел найти, ну и унес куда-то…

– Скажи, ты соврал?! – орет на меня Ростик. – Жикра в куртке или ты соврал? Или куртка в другом месте? Или что?! – Он хватает меня за плечи и трясет так, что зубы лязгают. Потом отпускает, заносит над головой тесак.

– Ото… может, успокоитесь? – подает голос Ото. – Это ведь всего лишь одна жикра…

– Я с каждой жикры имею тыщ по семьдесят! – орет Ростик. – Или, может, девяносто! Говори, мальчик, где жикра?!

Тесак начинает опускаться на мою голову, но я уже вцепился обеими руками в поднос и вонзаю его ребром Ростику между ног. Ростик воет, промахивается и выпускает тесак. Я хватаю его, но тут на меня с разбегу наскакивает Хуцик, мы падаем, распахнув дверь, вваливаемся в камеру. И только теперь я понимаю, что дверь эта оббита человеческой кожей.

Шторм внутри, мозговой ураган.

Кто Он, я не знаю и не могу назвать Его, и описать Его тоже не могу, потому что тогда придется влить Его суть в форму слов, но Его суть не может быть ограничена никакой формой, суть Его сути – отсутствие всякой формы.

Мозговой ураган вокруг Него. Он плывет над полом из человеческой кожи, над квадратами кожи, натянутыми на штанги ребер, Он плывет между стен из мяса, которое еще не начало гнить, но скоро начнет, и тогда его надо будет заменять новым мясом, Он плывет под потолком, подвесным потолком из черепов и грудин, и Он плывет бесконечно и вечно в потоке мозгового ветра, но остается на месте, потому что преграду мертвой плоти не могу преодолеть даже – Я – помню черноту за границами световой сферы Вселенной, когда бросался в Него, – раз, второй, третий, десятый, сотый, навстречу безмолвию Веселого леса, Старой башне и пустырю вокруг – это повторялось вечно, закольцованное, ведь теперь не умереть, ведь она пожалела меня, сказала: не умирай, живи бесконечно и вечно, завязала на моей шее петлю жизни, и потому бросался в Него, в том месте, где была закручена лента, где одна плоскость становилась другой, в Мое новое путешествие, новый трип, в мерное движение на фотонных волнах – в солнце, мрак, дали космоса, помню Я, как пропускал сквозь себя течение вселенских эпох, рукава галактик, пылинки звезд, которые создал Я сам, которые были одним из моих бесчисленных трипов, по одному из которых плыл – Я – потянулся к тесаку, а Ото наступил мне на руку, и тогда я понял, как закончится все это, вспомнил то, что видел краем глаз: как безногая на тележке просунула руку в приоткрытую дверь и тихо, чтоб не услышал Ростик, потянула прислоненный к стене дробовик.

И теперь она выстрелит, обрубком торчащей из культи кости сдвинув крючок. Отдача толкнет тележку назад, та ударится в дверь, распахнет ее и перевернется, не позволяя закрыться. Заряд дроби зацепит всех троих: и Ростика, и Хуцика, и Ото, которые в тот момент покажутся мне ничтожными отцом, сыном и святым духом этого трипа, теми, у кого было столь много, кто мог сделать столь многое, но использовал свое могущество столь жалко.

Больше всего достанется Ото. Его отбросит назад, и алхимик попадет в око урагана, бушующего вокруг Того, Кого не могу описать, Кто бесконечно плывет на гребне создаваемого Им же мозгового шторма.

И не станет Ото.

Хуцик с развороченным дробью плечом сделает неверный шаг, я поднимусь с пола, тесаком распорю ему живот от паха до груди – и не станет Хуцика. Не глядя на выпадающие из него дерьмо и кишки, мимо распахнутой двери шагну к Ростику. Ростик закричит: «Нет! Эта жикра исчезнет, если ты освободишь Его!», но я не стану слушать. Скорее чувствуя, чем видя, что урагана, который создает вокруг себя Он, уже нет в центре камеры, что, подчиняясь изменившемуся течению, Он начинает медленно дрейфовать, смещаться к распахнутой двери, я отрублю голову Ростика. Голова упадет, покатится и остановится в том месте, над которым раньше был Он, а теперь уже нет никого.

И не станет Ростика.

Опустившись на колени, я посмотрю вокруг и не увижу Бога. Больше всего в тот миг мне будет хотеться уйти следом – но мне не дано увидеть то, что еще предстоит увидеть Ему, я не уйду за Ним и останусь вечным узником в камере моей плоти. Я не брошусь в него опять, и разорву жизнь там, где ее сшила дева. А Он уплывет. Он скроется. Он исчезнет. Его уже нет, слабый порыв мозгового ветра коснется моего лба и стихнет. Теперь в камере моей плоти будет царить мертвый штиль, и это уже навсегда. Я лягу лицом вниз, чтобы не видеть того, что вокруг. Я закрою глаза, чтобы стало темно. И может быть, после этого всё наконец закончится.