Петля. Том 2

– Зачем тебе приезжать? Не вижу для этого причины…– бесёнок говорит, не поднимая головы и по-прежнему глядя в пол, будто и не беседует вовсе, а лишь размышляет вслух, – Подпускать тебя к себе Сани не намерен. Что нужно делать, я уже понял. Теперь смогу обойтись и без твоей помощи. Можешь просто дать мне с собой нужные лекарства… а ещё лучше, рассказать, как их изготовить – и все. Забудешь про нас, как про кошмарный сон.

И Тито уже раскрывает рот, чтобы возразить, как вдруг осознает, что не сможет донести до этого бесспорно умного, но уж слишком отчуждённого, слишком далёкого от него мальчика одну простую мысль, если они и дальше продолжат разговаривать так – не глядя друг другу в глаза.

Он встаёт, подходит к бесенку, опускается перед ним на корточки, ласково накрывает его сцепленные в крепкий замок ладони своими.

– Рамин, послушай…

Бесёнок неохотно поднимает голову. Его черные зрачки сливаются со столь же темной радужкой и тонут в красной густой сети приступивших капилляров. Где-то, когда-то он уже видел точно такой же непроницаемый, неприступный, обращённый внутрь взгляд, точно такой же разрез глаз и форму бровей… точно такое же окаменевшее выражение на лице. И, наверное, как и тогда, будет непросто пробиться, достучаться, объяснить… А если понадобиться, даже выпотрошить перед ним душу… В пределах разумного, конечно, и тут важно не сболтнуть лишнего. Но он все равно попробует.

– Рамин, вы для меня вовсе не кошмарный сон. Вы самое лучшее, что со мной случилось. Вы то, на что я даже не смел надеяться. Сегодня, когда я увидел вас на пороге своего дома, я словно вновь обрел смысл жизни… Знаю, это звучит пафосно… Но поверь, если бы не вы, я… Я не знаю, что бы я делал…

– Зато я знаю, что бы ты делал. Заявившись сюда, мы оторвали тебя именно от того самого «важного занятия».

Тем же блеклым и ровным тоном, но до чего же хлестко это прозвучало. Наверное потому, что он просто оказался не готов получить в момент своего подлинного откровения от -… боже! …– от ещё ничего не смыслящего в жизни ребенка подобную увесистую словесную оплеуху. Но он ведь не собирается оспаривать ее заслуженность? Нет. Он признает. Признает, черт возьми!

– Хочешь, что бы я вернулся к этому занятию? – спрашивает он, едва сдерживая в хрупкой скорлупе простого вопроса и стыд, и обиду, и злость, и омерзение, и покорное самоуничижение, и много, что ещё. Нет только сарказма. По крайней мере с его стороны. Он действительно предъявляет свою недостойную, позорную, скотскую слабость на суд того, кто в силу возраста, в силу своей наивной и невинной чистоты просто не способен понять и помиловать, на суд того, кто не может не быть справедливо жесток.

– Мне-то какое дело? – безразлично пожимает плечами мальчик, отвергая предложенную ему роль судьи, – Чего хочешь ты?

– Чего я хочу?! – Тито набирает в грудь воздух, – Бесёнок, я хочу, чтобы твой брат выздоровел. Хочу видеть, как ему становится лучше. Хочу знать, что у него все налаживается. Хочу сделать все, что в моих силах, чтобы помочь хотя бы одному ребенку в этом мире. Или… – он чуть крепче сжимает ладони бесенка, – Или, может, двоим?

Зря он это сказал. Резко и порывисто бесёнок вырывается, вскакивает на ноги и замирает в метре от него, косясь сверху вниз, ни слова не произнося, но выражая всем своим видом «мне твоя помощь не нужна». Нечаянно задетая гордость. Где-то, когда-то, он уже знал такую ранимую, но неодолимую гордость. Можно было догадаться: всё-таки в мальчике ее кровь, и избежать столь досадного промаха.

– Не бери на себя слишком много, – цедит Рамин, – Лекарства для брата – вот единственное, что ты можешь сделать.

– Это не так… Лекарства – я их, конечно, могу тебе дать. Того, что у меня есть в готовом виде, должно хватить дней на десять. Потом сделаю ещё… Или покажу тебе… Только, пожалуйста, бесёнок, не лишай меня возможности хоть изредка видеть его. Мне необходимо его видеть.

Тень хмурой морщинки проступает на лбу мальчика, сливая воедино подтянувшиеся к переносице брови, пазухи ноздрей подергиваются, будто зачуяв смрад.

– Это что? Шантаж? – спрашивает он шёпотом.

– Нет… -мотает головой Тито, обомлев от вновь исковерканной и очерненной интерпретации его слов, – Нет, это просьба, бесёнок… Это мольба.

Дрожащий на кровати холмик пончо чуть пошевеливается, неуклюже проползает ближе к стене, изменив ландшафт пестрых складок, из-под толщи ткани доносится слабое хриплое постанывание. Тито бросает на него обеспокоенные взгляд, потом снова смотрит на бесенка.

– Уступишь ты моей мольбе или нет, я все равно никогда не откажу тебе ни в лекарствах для братика, ни в чем бы то ни было ещё. Но, чтобы давать тебе нужные средства и подсказывать дозировку, я должен понимать, что с ним происходит, должен видеть динамику, наблюдать за его поведением и малейшими изменениями в его состоянии. Есть много нюансов.

Бесёнок задумывается, оценивая и взвешивая каждое услышанное слово и, наверное, опять выискивая в них тайную подоплеку, скрещивает руки на груди, медленно шагает по комнате, остановившись у стены с книжными полками.

– Ты сказал, что можешь научить всему меня, – напоминает мальчик. Голос уже мягче, хоть и не на много. Голова чуть склонилась набок, взгляд заскользил по корешкам книг, – Научишь меня, и тебе не придется следить за ним.

– Могу, конечно, научить тебя, – подтверждает Тито, решив больше не делать акцент на своей сугубо личной, эгоистичной и первостепенной потребности участвовать в спасении и в дальнейшей жизни этого малыша, которая, как видно, при таком прямом подходе все равно не будет учитываться Рамином всерьез,– Но чтобы тебе все показать, нужно время. За день такое не объяснить.

Замечает, как чуть приоткрылся ротик бесенка, и как расширились его глаза, выдавая изумление, как промелькнул в стылой черноте зрачков знакомый оживленный блик. Само собой, это реакция не на его слова, а на ту кладезь неведомых, заключённых в многочисленные тома знаний, которую мальчик разглядывает. Возможно, только сейчас осознает, что он не выдумывал, назвавшись профессором.

– Рамин, я могу тебя научить. Но хочу, чтоб ты не просто неосознанно замешивал названные мной ингредиенты в указанных пропорциях и слепо верил в их чудотворность, как какой-то полоумный шаман. Я хочу, чтоб ты точно понимал, что это за лекарство, как оно воздействует на организм, и почему воздействует именно так. А для этого тебе нужны знания в разных областях. Ботаника, химия, физиология…

– … Да…Это…так…, – бормочет бесенок, продолжая изучать заголовки, – … Вижу, у тебя еще много книг о…

– Много, – соглашается Тито, не давая бесенку договорить. «Пожалуй, слишком много», – думает про себя не без доли сожаления. Что ни говори, а события последних дней заставил его не то чтобы разочароваться в подобной литературе… Нет, скорее открыли грязную изнанку, скрывающуюся за несомненно красивыми, правильными словами и благородными идеями. Грубо и жестоко жизнь заставила его взглянуть с других ракурсов, рассмотреть стороны лишенные идеологического антуража, увидеть темные полные нечистот закоулки, о которых все эти книги стыдливо умалчивали. Конечно, виноваты были не книги, и не те благочестивые идеалисты, что их писали. Виноваты были люди с их скотской природой, неспособные и недостойные достичь описанной утопии. Виноват был он сам. Невозможно строить светлое справедливое будущее рукам, измазанными в крови… Особенно в крови ребенка. Но он не может высказать это сейчас вслух, не может дать понять бесенку, что не стоит смотреть на эти книги с таким благоговением, не может отговаривать его от пути, по которому прошли и родители этого мальчика, и он сам, потому что…. Потому что всё-таки вера осталась. И осталась надежда на то, что, возможно, этот сильный, смелый, смышлёный паренёк не оступился, сделает все лучше и правильнее, найдет способ изменить мир, не опошлив воспетое понятие справедливости дешевыми лозунгами, вроде 'отними отнятое' и призывами 'резать всех врагов'. Ну а ещё эти книги – реальный способ завоевать его доверие.

– У меня много книг по этой тематике, – повторяет Тито, – И, если хочешь, я могу давать тебе их почитать… Как когда-то давал твоей матери.

Не без труда бесенок все-таки заставляет себя оторваться от изучения корешков и повернутся к нему. Что-то едва уловимое в выражении его лица выдает двусмысленную улыбку. Пожалуй, глаза – этот взгляд мудрой Евы, прекрасно осознающей, что ее искушают плодом познания, и в тайне иронично посмеивающейся над своей принципиальной неподкупностью, которая нет-нет, да и отступает перед силой подобного соблазна.