Петр Первый: благо или зло для России?

Подобно найденному у дьяка Иванова кальмару, Петровские реформы внезапно продемонстрировали последовательный характер многих перемен в повседневной жизни. Вдруг оказалось, что нужно не столько выводить в свет русскую женщину, сколько… сдерживать ее свободолюбивые, порой неумеренные порывы. Как известно, при Петре было издано руководство для молодых людей «Юности честное зерцало», в котором есть раздел, предназначенный для девиц, – «Девической чести и добродетели венец». В нем говорится преимущественно о том, как не надлежит себя вести порядочной девушке. Такая особа, оказывается, вытворяет черт-те что: «Разиня пазухи, садится к другим молодцам и мущинам, толкает локтями, а смирно не сидит, но поет блудные песни, веселится и напивается пьяна, скачет по столам и скамьям, дает себя по всем углам таскать и волочить, яко стерва, ибо где нет стыда, там и смирение не является». Известно, что девиантное поведение, фиксируемое в нормативных документах, как негативный отпечаток отражает неодобряемую, но распространенную норму поведения. Словом, русская женщина с таким восторгом встретила дарованные ей свободы, что ее почти сразу же пришлось призывать к скромности и сдержанности. Значит, и до Петра она не была последовательницей Домостроя. Собственно, вся история царевны Софьи, правившей Россией семь лет, не кажется случайной и должна бы нам объяснить многое о реальном месте женщины в допетровском обществе.

Как известно, важным индикатором состояния общества служит художественная литература. В литературе второй половины XVII века также заметны принципиальные перемены. Она не только стремительно становится светской, она выводит в свет нового героя. Исследования А. С. Демина и других ученых, изучавших предпетровскую литературу, говорят о том, что на смену анемичному, устремленному в прошлое литературному персонажу – сидельцу, праведнику и страдальцу – приходит новый человек – живой, активный, инициативный, путешествующий, меняющий свою жизнь и жизнь окружающих. Да и в реальности появляются новые люди, которые впоследствии свободно ориентировались в созданном Петром непривычном мире – иначе откуда возник сонм его сподвижников, взять того же Меншикова: при всех прилипших к его имени негативных контаминациях ведь он истинно «новый русский» – толковый, современный, энергичный, инициативный… и не надо, не надо за меня дописывать неразделимое со светлейшим слово «вор»!

Высказанное моим оппонентом суждение о кризисе искусства как одном из явных свидетельств системного кризиса не является бесспорным, хотя и приходится признать неудачу поиска Д. С. Лихачевым следов Ренессанса в русской культуре XVI века. Тем не менее Россия не выпала из культурной европейской ойкумены. Множество исследований по истории живописи, иконописи, литературы свидетельствуют, что XVII век русской культуры прошел под знаменем общего для Европы стиля барокко, что художники школы Симона Ушакова и других мастеров Оружейной палаты творили в русле тех культурных веяний, которые были характерны и для художественного мира Западной Европы (достаточно обратиться к иконописи конца века и знаменитой Преображенской серии портретов). То же можно сказать и об архитектуре, в которой не менее, а даже более, чем в других видах искусства, заметен синтез европейской и русской художественных традиций. Особенно это видно в постройках так называемого нарышкинского барокко, несущего в себе следы как новой стилистики, так и традиционных приемов и средств выражения архитектурных идей. Нужно признать, что процесс секуляризации и даже вестернизации русского общества допетровской поры шел иногда подспудно, а иногда почти открыто. Да, он имел ограниченный, элитарный, придворный характер, но и все в России начинается сверху. Именно двор и элита всегда становятся рассадником инноваций, ориентированных на Запад. Как тут не припомнить театр, «Вести–Куранты» царя Алексея Михайловича, распространение во времена царя Федора придворных польских манер, введение польской одежды, изучения семи искусств, новое барочное стихосложение и феномен Симеона Полоцкого при Федоре Алексеевиче и Сильвестра Медведева при Софье.

Словом, можно предположить, что путь, отвергнутый Петром, также представлял собой серию преобразований, неспешного реформаторства с постепенным впитыванием технологий, идей и ценностей западной цивилизации Нового времени. Можно спорить о темпах, формах этого реформаторства. Опыт изучения реформ показывает, что данный процесс проходит в России преимущественно резкими скачками. Очень часто катализаторами служат очевидные неудачи во внешней политике, проигранные войны, смены правительств, деятельность новых, молодых людей, побывавших на Западе. В немалой степени преобразования стимулируются характерной для России боязнью отстать от других стран, стать жертвой агрессии со стороны соседей. «Догоняющая модель», ужас «отстать навсегда» – изобретение туземной мысли отнюдь не Новейшего времени, а времен давних. Леденящий русскую душу образ уходящего поезда мирового прогресса и нас, тщетно бегущих за ним по платформе с чемоданами наших проектов, никогда не покидал обитателя России. А посему не будем лишать наших предков из XVII века этого национального стереотипа поведения, вынуждавшего искать оправдание долгому ничегонеделанию в трюизмах типа «Долго запрягаем, да быстро ездим». Словом, не станем замыкаться на мысли, что если бы не Петр, то и реформ в России не случилось бы.

Величие и нищета империи

Почитатель:

Прошлого не вернешь, но признаем, что только благодаря Петру Великому Россия проявила себя как великое государство, могучая держава. Она заставила себя уважать, став в результате реформ Петра Великого одной из вершительниц судеб мира. И давайте не будем обманываться по поводу значения силы и государственного могущества. В мире уважают только сильных – вспомним пренебрежительный смех шведских дипломатов в шатрах у Плюссы. А как они потом, после победоносной для России Северной войны, были почтительны и ласковы на переговорах по заключению Ништадтского мира 1721 года: «Возьмите всю нашу Восточную Прибалтику, только обещайте везти к нам свой хлеб, без которого мы умрем!» Не требует доказательств тезис о том, что в военном и экономическом могуществе России и до сих пор состоит залог ее безопасности. А для нас, русских, для нашего российского менталитета всегда было архиважно сознавать свою принадлежность к великой нации, нации победителей! Без Петра этого не случилось бы никогда. И до сих пор Россия была бы европейскими задворками, вроде Приднестровья или Молдовы, и президент нашей страны часами ожидал бы приема у главы какой-нибудь великой державы. Так, летом 1698 года Петра, приехавшего с Великим посольством в австрийскую столицу, без всяких объяснений неделю продержали в какой-то пригородной деревне под Веной, показывая русскому царю его место в мировой политической иерархии.

Нужно при этом учитывать, что Россия не была желанным гостем в кругу великих держав. Мир не бесконечен, раздел его на сферы влияния подходил к концу, и появление нового «едока» мало радовало уже сидевших за общим имперским столом. Да и объективно подъем новой державы обострял конкуренцию в самых разных сферах. Известны тесные отношения России и Голландии, которая фактически всю войну снабжала Россию оружием. К концу Северной войны эти отношения сильно изменились: из дружеских превратились вначале в прохладные, а затем совсем в ледяные. Голландский историк Ханс ван Кеннингсбрюгге заметил: «Было ли ухудшение русско-голландских отношений неотвратимым? Есть основания полагать, что да. Это связано с несовместимостью принципов, на которых зиждилась политика той и другой стороны. Республика отстаивала свободу торговли, Россия – протекционизм. Для экономики, только начавшей бурно развиваться, как российская при Петре, выбор в пользу меркантилизма, защиты собственной промышленности и торговли можно считать практически неизбежным. Такой выбор проявился, в частности, в той почти маниакальной одержимости, с которой Петр строил свой Петербург. То, что в Голландии и особенно в Амстердаме этого не понимали, нисколько не удивляет. Там рассуждали иначе. Поддержав Россию в Северной войне оружием, деньгами и специалистами, голландцы внесли фундаментальный вклад в ее победу над Швецией. Так разве русский царь не в долгу перед ними? При таких рассуждениях забывалось, что государственные интересы могли потребовать от царя совсем иной политики и что удержать растущую мощь России под контролем было бы трудно».

При этом сам Петр не был изоляционистом, он был кровно заинтересован в признании России европейским миром, нравится ли она этому миру или нет. Во-первых, он хотел юридического признания мировыми государствами своих завоеваний в ходе Северной войны. И на сей раз речь шла о значительно больших территориях, чем те «отчины и дедины», из-за которых этот конфликт начался в 1700 году. Эти территории Лифляндии, Эстляндии, Старой Финляндии никогда ранее России не принадлежали, но были необходимы ей как «подушка безопасности» для новой столицы – Санкт-Петербурга. Во-вторых, и это самое главное, Петр хотел присвоить своей державе статус империи, возвысить Россию. Он сознательно держал курс на кардинальную смену идеологем внешней политики, имевшую наиболее яркое репрезентационное выражение. Отсюда и официальный отказ русского самодержца от титула «царь», «шапки Мономаха» и других традиционных атрибутов власти. На первый взгляд это кажется нелогичным, зная единую этимологическую историю терминов «tsar», «czar», «кесарь», «rex», «царь», «император», «Augustus». Причины отказа от титула «царь» в международных отношениях связаны с тем, что к этому понятию «прилипло» уж очень много негативных, «азиатских», «варварских» аллюзий – следов золотоордынского и византийского наследия. Петру не нравилось ощущать себя наследником Византии, а сидеть в шапке Мономаха в европейском городе на берегах Невы ему представлялось просто дикостью, «стариной». Византийский путь он считал тупиковым, ошибочным, недостойным повторения. В дни празднования победы над Швецией осенью 1721 года в торжественной речи у Троицкой церкви Петр подчеркивал, что России-победительнице не следует уподобляться Византии. Он призывал подданных, получивших желанный мир, чтобы «во время того мира роскошми и сладостию покоя себя усыпить бы не допустили, экзерцицию или употребление оружия на воде и на земле из рук выпустить, но оное б всегда в добром порядке содержали и в том не ослабевали, смотря на примеры других государств, которыя через такое нерачительство весьма разорились, междо которыми приклад Греческого государства, яко с собою единоверных, ради своей осторожности пред очми б имели, которое государство оттого и пред турецкое иго пришло…», как и преемник Византии – допетровская Россия, в которой «издревле храбрые люди были, но потом нерадением и слабостию весма от обучения воинского было отстали», проигрывали войны, теряли международный авторитет. Кроме черт характерного для Петра имперского воображения, в этом пассаже нельзя не заметить кардинального переосмысления популярной в прошлом средневековой концепции гибели великого града за грехи его обитателей. В новую эпоху расцвета рационалистического, картезианского мышления такое объяснение уже не работало – Петр твердо знал, что Византия пала из-за серьезных промахов в военном деле, из-за легкомысленной, недальновидной политики своих правителей. Петр утверждает, что подобного развития России он никогда не допустит. Принципиальное изменение господствующей внешнеполитической идеологии выразилось в том, что Россия Петра Великого обратилась непосредственно к идейному первоисточнику всех европейских держав – к Римской империи. Проявлявший очевидное стремление к более высокому статусу, Петр мечтал быть не царем в «золотоордынском», «азиатском» (евразийском) варианте и не мирным (синоним слабости) византийским «кесарем», а «прямым» римским императором.

Тем самым он стремился к легитимизации своей власти в новом политическом контексте, надеялся добиться в Европе для себя и России такой репутации, которая напоминала бы европейцам о Римской империи. Не будем забывать, что в сознании людей XVIII века понятия «империя», «империус», «Римская империя» рождали весьма позитивные эмоции. Неудивительно, что римскими аллюзиями, намеками, сравнениями пестрит вся идеология петровского царствования. Нельзя не углядеть этого в пышной «римской» символике триумфальных шествий по случаю побед русского оружия, в выпускавшихся с 1700 года рублях с «римским профилем» государя и в символах новой столицы, названной именем святого Петра. Виднейший идеолог Петровской эпохи архиепископ Феофан (Прокопович) в 1717 году произнес речь, в которой дважды сравнивал царя с римским императором Августом, принявшим от Сената титул Отца Отечества. Четыре года спустя, во время празднования Ништадтского мира, Правительствующий сенат преподнес Петру титулы «Император», «Великий» и «Отец Отечества», которые он принял как должное, ибо осознавал себя демиургом, строителем новой империи.

В это время усилилась и инспирированная циркулярами из Петербурга дипломатическая атака российских послов на дворы, при которых они были аккредитованы, с целью признания за Петром титула «императора» в качестве нового, отличного от старого, общепризнанного титула «царь». В поведении нового императора отчетливо прослеживается стремление добиться нового статуса России в европейской иерархии государств. Безусловно, именно великие европейские державы, обладающие глобальным превосходством, являлись в имперском воображении Петра своеобразной референтной группой, тогда как евразийский тип империй казался Петру архаичным, «азиатским», что для него равнялось понятиям «отсталый», «неэффективный», «смеху подобный». Напомню, что именно так он именовал Россию XVII века. Поэтому для него было важно признание императорского титула в Европе.

Более того, Петр хотел бы занять в этой иерархии государств особое, привилегированное место одной из двух европейских супердержав, так сказать расположиться возле Священной Римской империи германской нации. Эти претензии воспринимались на Западе как непомерные, они встречали неудовольствие и обеспокоенность даже союзников России, о чем и писали русские дипломаты из-за границы. А в 1717 году в Амстердаме в беседе с британскими дипломатами Петр даже получил «щелчок по носу». Когда он посетовал на то, что в верительных грамотах его не называют «императором», то англичане ему ответили, что послания со столь «возвышенными и цветистыми выражениями» посылают обычно только в Турцию, Марокко, Китай «и в другие страны, которым чуждо лоно христианства и обычное ведение корреспонденции». И если он хочет, «чтобы с ним обращались как с другими европейскими государями», то должен подчиняться европейским нормам («he must conform to European standards»). Иначе говоря, Петру показали место его страны в европейской иерархии и дали понять: чтобы стать признанным Европой императором, он должен соответствовать неким образцам, критериям, характеризующим цивилизованные, европейские державы (правда, похоже на нынешнюю ситуацию?).

Неудивительно, что долгое время на Европу не действовали такие «убийственные» аргументы, как упоминание титула «император» в грамоте императора Священной Римской империи германской нации Максимилиана I, направленной великому князю Московскому Ивану III (любопытно, что эта грамота в 1718 году была напечатана отдельно и распространялась как веский аргумент в пользу признания за Петром императорского титула). Немаловажным было и то, что как раз адресата императора Максимилиана I, Ивана III, Петр называет Великим, ибо тот «рассыпанное разделением детей Владимировых Наше Отечество собрал и утвердил». По этой логике, понятия «Великий», «император», «собиратель и утвердитель» находятся в одном семантическом поле и явно характеризуют Петра – собирателя «утраченных» после Смуты прибалтийских земель, «потерек», да заодно и новых приобретений. Не случайно канцлер Г. И. Головкин вернулся к истории с Иваном III как к прецеденту в момент поднесения Петру в 1721 году титула «император».