Петр Первый

В круг домашних друзей Петра, с которыми он проводил часы досуга, входили также люди, не занимавшие каких-либо государственных должностей ни до того, как они стали вхожи ко двору, ни после этого. К ним относится поп Битка. Он постоянный партнер Петра при игре в шахматы, часто находился при нем безотлучно, сопровождал его в заграничной поездке 1716 — 1717 годов. В качестве знатока церковного чина он привлекался для составления церемоний для «всепьянейшего собора».

Вхож был в дом Петра также Степан Иванович Беляев — певчий дьяк, руководитель царского хора. Он пользоаался расположением царя, сопровождал его в поездке по Европе и так же, как и поп Битка, частенько принимал его дома. Едва ли не самым близким к Петру человеком среди лиц, вхожих в его дом, был князь Юрий Федорович Шаховской, более известный под именем архидьякона Гедеона Шаховского. Этим именем его называли во «всепьянейшем соборе».

Князь занимал при дворе должность шута и сопровождал царя повсюду. Петр ценил начитанность и остроумие Шаховского, его наблюдательность и находчивость. Положение шута позволяло Шаховскому говорить то, что другие до отваживались вслух произносить: он язвительно высмеивал вельмож, обличал их в казнокрадстве и прочих грехах. Наушничеством он вызывал негодование сановников. Куракин дал ему такую характеристику: «Архидиякон Гедеон Шаховской был ума немалого и читатель книг, токмо самой злой сосуд и пьяной, и всем злодейство делал, с первого до последнего».

Охлаждение Петра к друзьям было также связано с изменением положения Екатерины. После возвращения с Прутского похода у царя появился семейный очаг. Душевную теплоту, растрачиваемую ранее на друзей, теперь он отдавал «дорогой Екатеринушке», без которой он уже не мог обходиться.

С другой стороны, и его друзья давали, как мы видели, немало поводов для недовольства и отчуждения.

В предшествовавшие годы по отношению к ним Петр нередко проявлял заботливую предупредительность, выражал сочувствие в постигшем горе, отправлял письма со словами утешения. В 1702 году у Федора Матвеевича Апраксина умерла жена. Деловое письмо Петра к Апраксину от 21 октября того же года заканчивается следующей фразой: «Пожалуй, государь Федор Матвеевич, не сокрущи себя в такой печали; уповай на бога. Что же делать? И здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутца». Федору Алексеевичу Головину, только что похоронившему свою мать, царь пишет в 1705 году: «Слышу, что вы зело печальны о смерти материной. Для бога, извольте рассудить, понеже человек старый и весьма давно больной был». Другие письма содержат распоряжения о помощи членам «компании», оказавшимся в беде. То он велит придворным врачам, чтобы они «скорее» поставили на ноги заболевшего сына Аникиты Ивановича Репнина, то выражает тревогу по поводу болезни И. А. Мусина-Пушкина, то, зная о нелегкой жизни, ожидавшей подканцлера Шафирова, оставленного заложником в Турции после подписания Прутского мира, счел необходимым успокоить его семью: «не имейте в том печали, ибо, богу изволыпу, не замешкаетца там». В январе 1712 года Петр успокаивает вдову умершего владельца порохового завода Андрея Стельса: «Я ево яко своего кровного имел… не вдавайте себя в зельную печаль. Что же о ваших нуждах, и то здесь Сенату приказано». В последующие годы следы подобного рода забот исчезают, точнее, почти исчезают из писем царя. Пожалуй, единственным человеком, к которому Петр сохранил теплые чувства, был Апраксин. В начале февраля 1716 года царь успокаивает адмирала, чтобы тот не кручинился по поводу несвоевременной поставки канатов в Ригу: «Зело вас прошу, для бога, не печалию исправляй дело, ибо из письма вашего вижу, что зело печалишься. Пожалуй, побереги себя, воистину ты надобен». А вот письмо, отправленное Апраксину восемь лет спустя. В нем Петр убеждает больного адмирала воздерживаться от намерения ехать в Москву: «не езди, подлинно погубишь себя… Конечно, дай покой, и когда доктор совершенно безопасно увидит, тогда поезжай».

Вряд ли, однако, утрата соратников не вызывала у Петра чувства если не одиночества, то тревоги за судьбы дела, которому он служил. Последний удар исходил от самого близкого человека — собственной супруги. Но об этом ниже, а сейчас надобно разъяснить, что одиночество, то есть, по сути, банальная ситуация, в которой нередко оказывались великие люди в конце своего жизненного пути, может быть рассматриваемо только в плане личных отношений. Что касается общественной стороны этого вопроса, то о социальной изолированности Петра не может быть речи, хотя у современников на этот счет существовали диаметрально противоположные суждения. Публицист Посошков писал: «Великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного, он на гору еще сам десять тянет, а под гору миллионы тянут». В глазах Посошкова царь с удесятеренной энергией тянул груз преобразований «на гору» почти в одиночестве, ему помогали лишь немногочисленные «пособники», в то время как «под гору» тянули миллионы.

По-иному оценивал отношение к Петру и его преобразованиям другой современник — местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский. Преобразования он сравнивал с нагруженной телегой о четырех колесах, каждое из которых он уподоблял сословию. Три колеса, то есть дворянство, духовенство, купечество, вращались безотказно. «Четвертое и последнее колесо есть чин людей простонародных. Скрыпливо то колесо, никогда же тихо не умеет ходить, всегда скрыпит, всегда ропщет».

Посошков не прав, оставив царя-преобразователя в одиночестве и лишив его социальной опоры, как не прав и Яворский, полагавший, что скрипело лишь одно колесо, а три другие безропотно выполняли свое дело. В действительности скрипели все колеса, но скрипели по-разному. Побудительные мотивы сопротивления преобразованиям со стороны дворянства принципиально отличались от причин протеста, исходившего от податных сословий — крестьянства и широких кругов горожан. Груз преобразований распределялся на телеге далеко не равномерно и давил на колеса с разной силой. Дворянское «колесо» подвергалось систематической смазке. Жертвы, которых требовал Петр от дворян на алтарь государства, окупались с лихвой. К финишу преобразований дворянство пришло обновленным и упрочившим свое положение. На протяжении всего царствования Петра оно было его главной опорой.

В 1723 году Петр в форме торжественного празднества как бы подводил итоги своей деятельности.

Совет отметить успехи Балтийского флота подал Петру Феофан Прокопович. В связи с победой русских галер над шведским флотом 27 июня 1720 года Феофан произнес похвальное слово, в котором подчеркнул значение ботика в истории военно-морских сил: «Кто же не скажет, что малый ботик против флота есть аки зерно против древа… О ботик, позлащения достойный!.. Мой бы совет был ботик сей блюсти и хранить в сокровищах на незабвенную память последнему роду».

Царь не мог воспользоваться этим советом ни в 1721, ни в 1722 году, ибо сначала он был поглощен завершением войны и празднованием Ништадтского мира, а затем отправился в Каспийский поход.

Чествование ботика, доставленного на берега Невы с Переяславского озера, предварительно реставрированного и обшитого медными досками, состоялось 11 августа 1723 года. Очевидец этого торжества рассказывает: «Тотчас после 10-ти, по данному сигналу раздался генеральный залп со всего флота, возвестивший о спуске ботика с галиота на воду; он разразился в воздухе подобно страшному грому и молнии, потому что в течение одной минуты выпалено было из полуторы с лишком тысячи пушек. Вскоре после того показалось несколько флагманов (адмиралов, сколько их могло поместиться в нем) с ботиком, и когда он поравнялся с кораблями, флаги и вымпелы на них были опущены от верхушки до самого низа, в знак величайшего уважения». Среди гребцов-адмиралов на ботике находился и Петр, выполнявший обязанности кормчего. Выходя из ботика, он сказал присутствующим: «Смотрите, как дедушку внучаты веселят и поздравляют! От него при помощи божеской флот на юге и севере, страх неприятелям, польза и оборона государству!» Вечером царь, обращаясь к ботику, произнес тост: «Здравствуй, дедушка! Потомки твои по рекам и морям плавают и чудеса творят».

Подобных торжеств было много, но праздник, что произошел в августе 1723 года, не имел равных ни по яркости, ни по выразительности. На глазах у зрителей прошлое было сопоставлено с настоящим: современные корабли, могучий флот и его предшественник — скромный ботик, с которого начались увлечения Петра военно-морским делом.

Нельзя не упомянуть еще об одной области, где Петр работал «пером». Речь идет о написании «Истории Северной войны», начатой еще в 1718 году и продолжавшейся до его смерти. В иные годы он занимался ею урывками, в промежутках между составлением уставов, регламентов, текущей работой по управлению, в другие — более или менее систематически.

Какими мотивами руководствовался Петр, когда в предрассветной тишине еще сонного города, стоя у своей конторки или расхаживая по кабинету, что на втором этаже Летнего дворца, он взвешивал каждую фразу текста, безжалостно вычеркивал лишние подробности либо, напротив, вносил собственноручные дополнения, добивался четкости изложения, точности описания событий, ясности мысли? Что побудило царя взяться за перо?

Прямого ответа на эти вопросы мы не находим ни в самом тексте «Истории», ни в свидетельствах современников, близко знавших царя либо непосредственно участвовавших в сочинении грандиозного труда. Остается высказать предположительный ответ.

Жанр сочинения, в написании которого Петр принимал живейшее участие, весьма сложен. Отчасти его можно отнести к мемуарным произведениям, ибо царь — непременный участник важнейших событий, описываемых «Историей», и следы личного восприятия этих событий можно встретить на многих страницах сочинения. Но «История Северной войны» в то же время является произведением историческим. Петр опирается не столько на собственную память и память своих сподвижников, сколько на документы. Стол кабинет-секретаря Алексея Васильевича Макарова, основного автора «Истории», писавшего первоначальный текст сочинения, был завален походными журналами, реляциями, манифестами, грамотами иностранным дворам, донесениями Меншикова, Репнина, Шереметева и прочих генералов. На полях рукописи имеются многочисленные пометы царя, требовавшего от Макарова точного описания событий и их датировки: «справитца о числах», «справитца и тот трактат переписать», «справитца, с чего написано». В «Истории» использованы, помимо русских документов, показания шведских и турецких источников, а также свидетельства оказавшихся в плену шведских генералов.

«Историю» можно, наконец, считать и публицистическим произведением, ибо на ее страницах затрагивались острые сюжеты современности. К ним прежде всего относятся тексты с описанием поражения русских войск под Нарвой в самом начале войны, об Астраханском и Булавинском восстаниях, Прутском походе, дела царевича Алексея. Петр, разумеется, не был заинтересован в подробном освещении этих событий, они не прославляли его деятельности. Но Петр не позволил себе сделать вид, что их не было, и, хотя и вскользь, как бы мимоходом, он все же повествует о них. Овладению Митавой отведено, например, во много раз больше места, чем Прутскому походу, взятому в целом, о деле царевича Алексея упомянуто в трех местах «Истории», но в совокупности текст занимает несколько строк.