Петру Великому покорствует Персида

Столь долгое предисловие насторожило князя. Он приподнялся и сел.

— Скажи мне, чего ты хочешь? — без обиняков произнёс он. — Я готов помочь тебе, если твоё дело справедливо.

— Оно справедливо, и ты поймёшь это, выслушав мой рассказ. Я должен был стать владетелем Тарков, шамхалом, по праву наследования. Но мой властвовавший брат был вероломно убит. У меня нет доказательств, что это убийство замыслил племянник. Но тотчас после похорон он объявил себя наследником, благо пять дочерей брата не могли стать ему поперёк дороги, а меня он самовольно отодвинул, подговорив старейшин.

Ладно. Я не добивался власти, не доказывал, что попрана справедливость. Я отошёл в сторону...

— И был прав, — вставил князь, — ибо власть, взятая насилием, приводит к вражде и другому насилию.

— Шамхал, мой племянник, изъявил покорность твоему царю и признал себя и свой народ его верноподданным. Но он лукав, достойный человек, он послал гонца к Дауд-беку, к уцмию кайтагскому, дабы они ведали о приходе белого царя и о числе его войска. Если уцмий заробеет и не станет поперёк вашего войска, то Дауд-бек не поостережётся. Он отдался под покровительство султана да и сам отчаянная голова. Он может броситься на вас в надежде на помощь турок. Он — бешеный волк, Дауд-бек, остерегайтесь его. Он не может победить вас в открытом бою, а станет нападать исподтишка, из горных ущелий, под покровом ночи. Скажи своему повелителю: в этом краю, среди гор, всё неверно. Гордые люди, почитающие Аллаха и пророка его Мухаммеда, никогда — слышишь, ни-когда — не покорятся ни чужому царю, ни чужому богу. Они могут изъявить твоему белому царю знаки полного покорства, целовать его ногу, одарять его драгоценными подарками. Но стоит вам уйти, как всё останется как было прежде. Ваши гарнизоны вырежут, либо уморят голодом, русских купцов будут грабить и резать. Мы не верим вам, вам не надо верить нам. Губернатор Волынский давно убедился в этом. Здесь всегда будут жить по своему закону, как бы вы ни старались насадить свой закон — силой или уговорами.

— Я знаю это, почтеннейший. Я долго жил среди твоих единоверцев и проникся их верой. Благодарю тебя. Я внушал это моему повелителю, и хоть он разумен, более того — мудр, но у владык мира сего свой обычай: они слушают, но не прислушиваются. Правда, у f-их есть одно преимущество, если они мудры: их внутреннее зрение куда острей, нежели наше, они видят дальше, больше и глубже нас. А теперь я постараюсь предостеречь его, и мы будем настороже. Скажи мне твоё имя, чтобы я поминал тебя в своих молитвах.

— Меня зовут Юсуф. Юсуф сын Балига.

— Балиг — значит красноречивый. Аллах вложил в уста твоего отца слово убеждающее, льющееся и острое?

— О да. Ведь он был кади — судья. А судья должен быть красноречив.

— Ты носишь имя знаменитого иудея, прославленного в священной книге христиан. О нём пророк упоминает и в Коране. Он был прекрасен и красноречив, как твой отец. Он был любимцем своего отца, и это вызвало зависть его братьев. Они задумали убить его. Но Господь отвёл их руки и пресёк преступный замысел. Более того: тот, кто повелевает нашими судьбами, сделал так, что Юсуф стал любимцем фараона, его ближайшим советником. Тебя ждёт такая же судьба...

— Речи твои сладки, незнакомец. Но скажи мне и своё имя.

— Я ношу греческое имя Деметриуса. От имени всемогущей богини плодородия Деметры, покровительницы земледельцев. Мы, наш род, породнился с греками и унаследовал от них их имена и их язык. У нас дома говорили по-гречески. Как прежде на земле султанов, до того, как тюрки ниспровергли великую империю греков Византию и утвердились в её столице Константинополе. Мой отец носил это имя — имя великого византийского императора Константина, одного из покровителей и святых Греческой церкви. Но если уж речь зашла об именах, не могу взять в толк, отчего владетель твоей страны именуется шамхал.

Юсуф пожал плечами:

— Тебя смущает это слово? Что в нём такого? Я как-то не задумывался.

— Шамхал — мушкет на языке фарси.

— Мой родной язык не язык персов. Но у нас в обиходе много персидских слов. Мушкет — ты говоришь? Ну да, шах считал правителей своих провинций мушкетами, нацеленными на врага.

— Мой государь куда милостивей к народам, находящимся под его властью и покровительством. — Князь Дмитрий приложил руку ко лбу. — Позволь, о достопочтенный Юсуф, ещё раз поблагодарить тебя за откровенную беседу. Не знаю, приведёт ли Всевышний снова встретить тебя. Но возьми в память о нашей встрече вот эту вещь. — И князь Дмитрий вынул из футляра пистолет французской работы и подал его Юсуфу. — Он ведь тоже зовётся шамхал. И я хочу, чтобы в этом заключалось некое пророчество.

— Спасибо тебе, Дмитриус. И пусть пребудет над тобой милость Аллаха, единого, сущего.

С этими словами Юсуф удалился, спрятав дар князя в полы своего халата.

Сна уж не было. Князь поднялся и торопливо направился к шатру Петра. Закатное солнце лило густой багровый свет, окрашивая всё своими лучами-кистями в тёмные, словно бы предостерегающие тона.

Завидев его, Пётр поднялся, и улыбка раздвинула его усы.

— На ловца и зверь бежит, княже. Очень ты ко времени, я уж помыслил за тобою посылать.

С этими словами Пётр взял со стола и протянул князю книгу. Она была раскрыта, и он захлопнул её.

— Нарочито закрыл, дабы ты самолично отпер её с титульной страницы.

Чувствуя непонятное волнение, князь отвернул плотную корку переплёта и прочитал:

«Книга СИСТИМА, или СОСТОЯНИЕ мухаммеданския религии напечатася повелением его величества ПЕТРА ВЕЛИКАГО императора и самодержца всероссийского в типографии царствующего САНКТ-ПИТЕРБУРХА».

— Прислали две книги, дабы мы просмотр учинили и дали добро на печатание. Материя тонкая, опасаются, кабы не оплошать, не напороть чего непотребного. Позволь тебя поздравить. — И он обнял князя. — С законным, стало быть, младенцем, наследником славы твоей. Чти сам, дай своему Ивану — в четыре-то глаза надёжней. И с поправками, коли важны будут, отошлём с сержантом Курихиным.

Кантемир рассказал ему о визите Юсуфа. Пётр посерьёзнел, потом махнул рукой:

— Ну их! Сколь много слышу речей льстивых, столь менее веры устам, их произносящим. Думаешь, мне неведома истинная-то цена всем их заверениям? Нет, не прост я, а хочу всё же, зело хочу верить. А уж коли своим-то боярам веры нет, то уж что говорить об азиятцах. У них коварство в крови, тебе, княже, сие ведомо более, чем кому-либо другому.

Кантемир молча наклонил голову. Да, он изведал всё это сполна. Более всего в султановом гнезде — столице империи. Заговоры, доносы, клевета, подкуп, лихоимство — вот что двигало политику в тех пределах. Всё это сопровождало его и в те немногие месяцы его господарского правления, которые выпали на его долю. Он успел сполна искуситься властью за эти десять месяцев и теперь мог признаться сам себе, тайно, что отрава власти проникла и в его душу, пронизала всю плоть. И, как ни умён он был, расставание с этой тщетой было болезненным. И он ещё долго, будучи в России, блюл этикет своего господарского двора, втайне испытывая удовлетворение пусть от малой, но власти, от низких поклонов бояр, оставшихся верными, от их угодничества и трепета челяди.

Мало-помалу господарское наваждение стало развеиваться. Вначале он требовал обращения «ваша светлость»— как к светлейшему князю, титул которого даровал ему Пётр, и негодовал, слыша «ваше сиятельство», как какому-нибудь захудалому князьку. Но постепенно всё отсохло, и он спокойно отзывался на простое «домнул» — господин и перестал требовать строгого соблюдения господарского придворного этикета. Жить надо было проще, и простота делала жизнь лёгкой.

Пётр был в некотором роде ему примером; впрочем, государь был человеком крайностей. То он якшался с корабельными плотниками, с матросами, пил с ними водку и делил их нехитрую трапезу из луковицы либо огурца с ломтём хлеба или пирогом с капустой, запросто снося их грубые шутки. То он требовал строгого соблюдения придворного ритуала, особенно в присутствии иноземцев, на церемониях официальных. И всё-таки простота была его отличительной чертой, коренясь э характере этого своевольного самодержца.

Но сейчас перед ним был человек бесконечно усталый, с обмякшею фигурой и заострившимися чертами лица. Как видно, сообщение князя произвело всё-таки душевный переворот. Пётр долго молчал и наконец с непривычной грустью произнёс:

— Я вот что тебе скажу, княже. Со времени злосчастного Прутского дела я понял одно: посулы в дружестве, в помоге, в верности ничего не стоят. Надобно копить и копить силы и уповать токмо на себя. Особливо когда речь идёт об интересе государства. Сей интерес чужд сопредельным, ибо у них всё своё. Того более: норовят у тебя же отхватить под клятвы о дружестве, об общем деле. Так что я испытан и истинную цену речам льстивым здешних сатрапов ведаю. — И со вздохом закончил: — А ведь как охота расслабиться, дабы окрест видеть одних приятелей, одно дружество.