Певчие птицы

— Не поехать ли опять? — вслух думаю я…

Уникальная птица

Федор Федорыч Головин держал только редких, как сам говорил, «уникальных» птиц. Самое главное, лишь бы ни у кого из городских любителей не было таких же. И Федор Федорыч заводил полевых воробьев только потому, что они из семейства ткачиков, сильно распространенного в Западной Африке, держал соек, кедровок, земляных дроздов, лапландских подорожников, невзрачных тростниковых овсянок.

Страсть к редкостям заставила этого узкоплечего, тщедушного, седенького человека привезти из Крыма западного соловья, который по оперению мало чем отличался от обычного, курского, а по песне не годился ему и в подметки.

— Что за беда! Зато ни у кого в городе нет! — говорил Федор Федорыч, слушая нескладную стукотню «заморского» певца.

Впрочем, некоторые уверяли, что Головин с радостью завел бы даже крокодила, если можно было бы раздобыть его по сходной цене. Какой смысл собирать редкости, если некому их показать? И Федора Федорыча ужасно обижало невнимание знакомых к его коллекции непоющих сокровищ.

— Ведь вот ходят же к другим, щеглов каких-то ничтожных слушать, часами сидят, разговоры ведут, — сетовал он. — А ко мне заглянут — посмеются и только.

И однажды Головин решил пробить лед любительского невнимания. Он завел себе скворчонка. Обычно птицеловы не держат скворцов. Хоть к садку эти птицы привыкают превосходно, поют много и охотно, но зато своей нечистоплотностью отравляют всякое желание держать их. Любит скворец купаться. В клетке у него — настоящее болото. Поставишь в клетку чашку с водой — птица моментально в нее. Вода льется через край, брызги на всю комнату.

Федор Федорыч ухватился за скворчонка.

— Вот увидите. Говорить его обучу. Ни у кого такой птицы не будет, — разглагольствовал он в дальнем углу колхозного рынка, где обычно собирались птицеловы-любители. Знающие пожимали плечами, незнающие с уважением смотрели на Федора Федорыча, который ходил гоголем, заранее купаясь в лучах будущей славы.

Легче глухонемого научить пению, чем скворца разговору. Бездна упорства нужна, чтобы птица выучила два-три слова. А произносит она их шепеляво, с прищелкиванием и свистом.

Но Федор Федорыч не отступал. Под его неусыпным наблюдением скворчонок быстро превратился в ручную птицу. Он привязался к хозяину, как собака. Любил сидеть на плече, важно шествовал по пятам за хозяином, если тот расхаживал по комнате, радостно кричал и хлопал крыльями, когда Головин возвращался с работы. Но говорить…

Часами стоя перед клеткой, Федор Федорыч бубнил одно и то же слово: «Скворка, скворка, скворка». А черный в белых крапинках и рябинках скворка удивленно поглядывал, щелкал клювом и молчал.

— Тьфу, дурак! — обычно говорил Федор Федорыч, в изнеможении опускаясь на стул. — Что за беспонятная птица!

Так длилось несколько месяцев. В конце концов Головин махнул рукой на нерадивого питомца. Но скворец не даром ел свой хлеб с морковью. Он научился лаять, кудахтал курицей, трещал сорокой и ужасно надоел любителю уникальных птиц.

— Тьфу, дурак! — с сердцем говорил Федор Федорыч и набрасывал платок, когда не в меру расходившийся ученик начинал подражать скрипу дверей.

— Куда бы его отдать? Подарить, что ли? Хоть бы Дуров который-нибудь приехал, так я бы его туда, в цирк, — вслух размышлял Федор Федорыч.

Все знакомые Головина превосходно знали достоинства уникальной птицы. Если Головин заводил вкрадчивую речь: не хочет ли кто подержать скворца, — они поспешно отказывались, брались за шапку и уходили. Пробовал Федор Федорыч уносить выкормыша за город, но неизменно приносил обратно: крылатый питомец не желал улетать от приемного отца и не отходил от него ни на шаг.

— Жалко оставлять. Что ж, я злодей какой? — рассказывал Головин. — Ведь он, хоть и подлая птица, а все-таки воспитанник.

В одно веселое воскресное утро скворец так надоел хозяину своим скрипом, что Федор Федорыч сорвал клетку со стены и стал торопливо завязывать в платок.

— На базар тебя, подлеца, снесу. Даром отдам, скрипуна паршивого, — говорил он, с остервенением затягивая концы платка.

— Ть-фу, дуррак, — вдруг сказала птица.

— Чего, чего? — озадаченно пробормотал Федор Федорыч, отступая.

— Ть-фу, дур-р-рак, ччи, — еще звонче повторил скворец из-под платка.

…С тех пор клетка с уникальной птицей висит в комнате Федора Федорыча на самом почетном месте, а любители-птицеловы табунами ходят к нему послушать говорящего скворца.

Чижи

Совсем свободная осень. Можно охотиться, писать, рисовать, бродить по светлеющим чащам, сидеть на пеньках по полдня. Не было еще в моей жизни лучшего времени и лучшего отдыха.

Так вот в середине сентября, ясным утром, отдыхали мы с товарищем на вырубке у края высокого леса.

— Хорошо! — говорил товарищ. — Хорошо-то как! Не придумать лучше. И почему я раньше мало ходил в лес? Ну, сбегаю раз-два по грибы, за земляникой схожу и все. А тут ведь…

Он не договорил и широко повел рукой по елкам, по осинам в блеске солнечного утра.

Вопила желна в глубине леса. Свистели рябчики задорно и серебристо. Малой черточкой кружил над вырубом подорлик, и едва долетал сюда его приглушенный крик: «кьяк, кьяк».

Вдруг в яркой утренней выси горсточкой маковых зерен мелькнула стая птичек.

— Пие-пие… пи-тиви, пи… — мелодично и звонко пропиликали они.

Я встрепенулся и следил за птичками, пока они не потерялись в голубизне над лиственницами, над желтыми шалями берез.

— Чижи ведь пролетели! — сказал я товарищу.

— Ну и что?

— А то, что чижи, — повторил я и не стал рассказывать человеку, для которого все птицы были одинаковы, как дороги мне махонькие зеленые пташки с черными копейками на головенках, с желтыми разводами по краям хвоста.

С чижами прошло мое детство. Золотые осени. Кривые березы заброшенного парка с ветками до земли. Нищие бурьяны. Осенняя земля, осенняя грусть в стылом октябрьском ветре.

Чижи! Сколько просидел я холодных зорь в заиндевелом скраде с веревкой тайника в руках, поджидая пролетную стаю. И отсюда, быть может, навсегда запало мне в душу неизбывное чувство тепла к солнышку, к лесу, к земле.