Певец тропических островов

А вот и они сами. Серый господин, чья "ночная профессия" требовала уменья держаться в тени, скромно жил в небольшом особняке на Саской Кемпе, снимая лишь половину дома; другую половину занимал хозяин, довольно простой человек, который, скопив за тридцать лет работы прорабом кое-какие гроши, построил чуть ли не собственными руками себе жилье: украшенную балкончиками претенциозную виллу.

— Так вот, недавно мне понадобилось отправить нашему стамбульскому агенту якобы торговую телеграмму, — слышал Гроссенберг мягкий голос поручика. — Своей фамилией я, естественно, подписаться не мог — а телеграфировал в Стамбул уже не раз и всегда пользовался фамилией хозяина. А тут вдруг, несколько дней назад, я заметил, что он чем-то озабочен… Ходит сам не свой, копается в саду на грядках, но то и дело бросает лопату, а за стеной, в своей квартире, просто концерты устраивает… Что ни день, то скандал или крик… "Как вы себя чувствуете? — спросил я у него однажды. — Может, у вас неприятности — очень уж вы осунулись в последнее время…" "Ох, пан инженер!" — отвечает мой хозяин… — Серый господин мило улыбнулся и добавил с поклоном: — Я в домовой книге записан как инженер, потому он меня так и величает… "Что "ох"?" — спрашиваю. "Да вы только подумайте, — говорит, — что у нас в стране творится. Всю жизнь я был честный гражданин, а теперь почтовые чиновники меня по судам затаскали. Меня! Меня! Точно я какой мошенник!" — "Что же случилось, расскажите". "С ума можно сойти! — начинает он орать на весь двор. — Мне доказывают, будто я послал в Турцию шифрованную телеграмму, да еще недоплатил за дюжину слов! Я?? В Турцию?? Причем телеграммка не какая-нибудь, а чуть ли не в тысячу слов! Нашли дурака! Короче: я заявил, что они от меня гроша ломаного не получат, ну и… поставил их на место… Немного, конечно, погорячился, признаюсь… А теперь меня вызывают в суд — отвечать за оскорбление чиновников. Вот я и хожу как больной… рехнуться можно! Какая телеграмма, чего они от меня хотят?.."

Случайная случайность! — подумал адвокат. Вот так история!.. Ему показалось, что серые глаза поручика безо всякого интереса, но вместе с тем словно бы изучающе остановились на его лице.

— Лю-бо-пыт-но, — вырвалось у него. — А что было дальше?

— Пришлось идти к самому министру почт и телеграфа. Как раз сегодня я там был. Показал свои документы, обьяснил, что о некоторых венцах говорить не имею права и что иногда нам приходится посылать телеграммы не совсем обычным путем, засвидетельствовал невиновность своею хозяина и в конце концов добился, чтобы Дело против него было прекращено… — И серый господин пригладил ладонью свои пушистые пепельные волосы.

VI

Между тем посреди зала — хотя было объявлено выступление акробатического трио — по-прежнему кружились пары. Музыканты поднялись со стульев и стоя, задрав к потолку инструменты, извлекали из них звуки сентиментального, претендующего на страстность танго. Оглушительный джаз был тогда не в моде — публика искала в легкой музыке скорей чего-то интимного, томного. Большую часть огней погасили; только ноги танцующих розовели в отблесках подсвеченного пола. Тесно прижимавшиеся друг к другу пары топтались на месте, понятия не имея ни о каких шифрованных телеграммах и думать не думая о роли нашего славного оружия и роли нашей доблестной армии, а уж тем паче не подозревали, что буквально всего лишь через три-четыре года в этом самом зале, на этом танцевальном кругу будут обороняться варшавские повстанцы. И вдруг адвокату показалось, что откуда-то — как будто от стойки бара — донесся мужской вскрик. Но тут же в воздух, точно жалоба отвергнутого любовника, взмыл серебристый стон саксофона, и вскрик — если он действительно прозвучал — утонул в мелодии танго маэстро Петербургского.

— Бис, бис!.. — закричал Трумф-Дукевич. Относилось это, однако, не к оркестру, а к серому поручику. — Честь вам и слава! — завыл редактор. — Я понимаю, что веду себя как провинциальная барышня, млеющая при виде уланского мундира" но ничего не могу с собой поделать. Это для меня святая святых!

После чего, по привычке морща лоб, подозвал официанта, носившего свое необыкновенно грузное тело с таким достоинством, что сидящие за его столиками посетители ресторана наверняка должны были испытывать робость. Только Трумфа нелегко было обескуражить — за его спиной стоял главный редактор полуофициальной газеты. Он фамильярно кинул несколько слов официанту и минуту спустя уже цедил из высокого стакана дорогое виски. Видно было, что и ему хочется себя показать.

Автор (адвокат Гроссенберг) с присущей ему скрупулезностью собирателя сплетен, вернувшись домой, записал нижеследующий рассказ редактора, хотя на первый взгляд рассказ этот ни к чему отношения не имел. Однако нечто любопытное в нем было, и адвокату стало жаль от него отказываться.

— Мне тут тоже кое-что припомнилось, — не без бахвальства воскликнул морщинистый редактор. — Вам следует знать, что по происхождению я австрияк, у моих дражайших родителей было под Краковом именьице. — (Обе сестры кивнули.) — Ну и в школьные годы я каждое лето проводил в деревне — разумеется, еще при жизни блаженной памяти его величества Франца Иосифа! Одно лето выдалось такое жаркое, что я все время спал на веранде. Комары там кусались немилосердно!

Так вот, однажды ночью пятнадцатилетний Стась (Трумфа звали Станислав) проснулся, жестоко искусанный комарами. Собирался дождь, и от комариного жужжания на веранде аж звон стоял. Мальчик, в своей длинной ночной рубашке, встал и, подхватив подушку, уже направился было в спальню, как вдруг услышал стук засова и отдаленный скрип двери. В какой-нибудь полусотне шагов от веранды находилась крайняя в деревне хата, принадлежавшая крестьянину по фамилии Гдула. Сверкнула молния, и в ее зеленом свете Стась увидел, что дверь хаты распахнулась — и на пороге показалась фигура соседа, босого, в одном исподнем. Была середина ночи — слишком рано, чтоб вставать к корове, однако Гдулу, в конце концов, тоже могли заесть комары, и в его появлении во дворе не было ничего удивительного. Если бы… если бы не одна деталь, которая смышленому Стаею сразу бросилась в глаза. Дело в том, что в руке мужик держал совсем уж не подходящий к данной обстановке предмет. "Чего это он, малярничать собрался?" — удивился Стась и протер глаза.

Опять сверкнула беззвучная молния, залив хату зеленым пламенем. Гдула был виден как днем. Он, точно вор, озирался по сторонам, а в руке держал… большую малярную кисть! Стась снова протер глаза. Свет померк, только комары продолжали жужжать. Мальчик босиком подошел к перилам веранды. Белеющая невдалеке хата была единственным светлым пятном в грозовой тьме.

Что он там делает с этой кистью?" — подумал Стась. В эту минуту опять сверкнуло, и при свете молнии мальчик увидел Гдулу, стоявшего уже возле угла своей хаты и малюющего на стене (вероятно, смолой) здоровенную черную букву "А". И тут же хлынул дождь.

Назавтра снедаемый любопытством Стась стал приставать к родителям: что делал мужик возле хаты, папа? зачем нарисовал букву "А", мама? почему вел себя как вор? Ученик пятого класса гимназии, он с малых лет относился к миру взрослых с недоверием, а еще организм его обладал своеобразной чувствительностью: от неудовлетворенного любопытства юный Стась покрывался сыпью вроде крапивницы. Сейчас же он почувствовал, что прикоснулся к какой-то захватывающей тайне, и его разбирало желание узнать, в чем она заключалась. Однако мир взрослых состоит не из одних только мошенников, в нем предостаточно растяп. Родители Стася, например, — как ни грустно об этом вспоминать — позволяли водить себя за нос кому попало и, разумеется, не поверили словам сына. Его просто-напросто отругали. На букву "А" им было наплевать. Гдула наверняка был пьян, и только.

Стася, однако, эта загадка не перестала волновать, а когда в тот же день он собственными глазами увидел как бы повторение таинственной ночной истории, крапивница покрыла все тело, и оно горело огнем. А дело было так. Стась с маменькой поехали на бричке в соседние Смрековицы, где пани Трумф-Дукевич намеревалась заказать у старого богобоязненного бондаря бочку для соления огурцов. Перед хатой бондаря росли невзрачные деревенские цветочки, листовой кервель и укроп. Стояла даже скамейка под окном, на которую Сташек собрался было присесть в ожидании маменьки, и вдруг его бегающие по сторонам глазки наткнулись на что-то черное, намалеванное на голубоватой стене хаты возле самого угла. "Опять буква "А", мама! — взволнованно закричал он. — Поди скорей сюда!.." И действительно: прямо рядом со ставней крайнего оконца чернела огромная буква "А", намалеванная, видно, уже давно, так как смола засохла, потрескалась и была припорошена пылью. И странное дело: росший возле хаты куст дикой сирени с одного боку целиком был обломан и обстрижен, будто специально для того, чтобы своей листвой не заслонять стену. Поэтому всякий прохожий, идущий по дороге мимо хаты бондаря, должен был букву "А" заметить — если, конечно, приемах-ривался к деревенским халупам. Только даже если и замечал — что с того? Стоило ли вообще обращать внимание на подобные пустяки? Да и что, собственно, означает такая буква "А"? Просто кто-то трижды мазнул кистью — провел две косые черты, соединив их третьей, поперечной. "Вечно ты мне морочишь голову", — отчитала Сташека пани Трумф-Дукевич, выйдя от бондаря. Она даже взглянуть на стену отказалась. Потянула сына за рукав, они сели в бричку и уехали.

Однако недоверчивый подросток не мог успокоиться — он чувствовал: что-то здесь не так. И, вернувшись домой, тут же побежал в сад, а оттуда — к Гдулиной хате. Недолго там покрутившись, он убедился, что накануне сосед вряд ли был пьян — перегаром от него не разило. Крапивная сыпь любопытства нестерпимо зудела, и Стась почувствовал, что больше сдерживаться не в силах.

— Пан Гдула!

— Ась?

— А я чего ви-дел! — нараспев произнес Стась.

— Чего?

— Вы зачем вчера ночью это нарисовали?

"Он меня съест, сейчас съест!" — со страхом подумал мальчик в следующую секунду и, повернувшись на пятках, помчался в усадьбу — прямо по клумбам, по кустам, ни разу не оглянувшись. Взрослые, как оказалось, способны на поистине дьявольские превращения. Странно еще, что у Гдулы не выросли на лбу рога. Глаза, во всяком случае, стали красные, как у сатаны! Перепуганному Стаею даже показалось, что мужик замахнулся кулаком, целя ему в ухо.

— Мама! — пожаловался он. — Гдула меня чуть не избил!