Певец тропических островов
Шрифт:
В их тесном мирке такие слова (для непосвященного лишенные всякого смысла) находят живой отклик. Слова здесь вообще живут как бы своей собственной удивительной жизнью. Писатель с тонкой иронией показывает, как у одного из эмигрантов, поручика Плюск-Завилого, возникает конфликт со всей польской колонией, конфликт, приводящий его к полному краху. Но конфликт основан на недоразумении: на неверном понимании слова «красный». Это слово в эмигрантской среде утратило свое бытовое значение, сохранив только политическую окраску. Если кому-то задали вопрос, почему он такой красный (поручик в это время, нагнувшись, примерял обувь в магазине), то понимать это следует только однозначно: раз «красный», значит, «чужой», «враг». В том крохотном мирке, где живут все эти люди, живут среди абстракций, мертвых схем, умирает, теряет свою многогранность и многозначность живая человеческая речь. И писатель умеет наглядно показать, как в такой среде происходит процесс постепенного отмирания языка. А вместе с отмиранием слов еще более сужается, сжимается и жизненное пространство бывших людей, оказавшихся на обочине, за пределами своей страны…
Один из польских писателей в прощальном слове о М. Хороманьском напомнил,
Как правило, романы М. Хороманьского не имеют конца в обычном, традиционном понимании. В том же «Певце…», как уже отмечалось, нет развязки всех узлов и нитей, которых требует избранный автором литературный канон. У Хороманьского обычно открытый финал. Читателю предоставляется право как бы самому додумывать судьбы героев, угадывать скрытый смысл событий. Подобная эскизность финалов не случайна. М. Хороманьский и здесь как бы следует за Достоевским, который указывал в письме некой своей корреспондентке относительно братьев Карамазовых": "Не один только сюжет романа важен для читателя, но и некоторое знание души человеческой (психологии), чего каждый автор вправе ждать от читателя".
Вовлекая читателя в орбиту волнующих его проблем, М. Хороманьский рассчитывает на читательскую активность, предлагая тому быть как бы соучастником в этих поисках.
Будить, а не усыплять мысль читателя — в этом он и видит задачу литературы.
С. Ларин
Вступление
В начале сего вступления мне хотелось бы вспомнить про человека, о котором достойная представительница нашей словесности писала: "А коли речь зашла о книгах, то должна сказать, что господин этот, пишущий по-английски свои популярные и недурно оплачиваемые романы, чуть было не довел меня до нервного приступа.
Читая о нем, я чувствовала, как что-то скользкое и весьма неаппетитное подступает к горлу!" И добавляла, что нет ни одного польского юноши, который, склонившись над таким романом, "в порыве альтруизма пролил бы слезу или принял бы благородное решение".
Эnо было в начале нашего столетия. Камень, брошенный этой достойной обладательницей гусиного, а вернее, стального пера, попав в журналистское болото, несколько раз подскочил и, вспугнув газетных уток, утонул, оставив на воде круги. На берегу этого журналистского болота или, вернее, лужи стояли соотечественники: дамы, в турнюрах, с огромными, похожими на бабочек бантами, чуть пониже поясницы, чувствительные сверх меры, они опирались на костяные ручки своих длинных кружевных зонтиков и то и дело доставали флакончики с нюхательной солью; мужчины, в шапокляках, узеньких брючках, с бородками и подкрученными вверх усиками, вставив в глаз монокль на широкой черной ленте, испуганно взирали окрест. Уносимые волнами общественного мнения, круги расходились все дальше и дальше, и до сей поры, хотя прошли уже десятки лет, нет-нет да и зарябит в глазах от эдакого волнообразного мелькания. К примеру, не более чем год назад библиотекарша одной из городских школ на Кашубах, когда зашла речь о человеке, пишущем по-английски, выразила вдруг сомнение: "А уж не был ли он шпионом?" Она не носила турнюров, флакончика с солью у нее не было, но в глазах ее была та же скорбь и нечто вроде патриотического "а-ах". Итак, впервые камень был брошен в начале этого столетия. В конце первой мировой войны в Вевей, в Швейцарии, на заседании Комитета по оказанию помощи польским беженцам, камень был брошен снова. Возглавляли Комитет автор романа "Огнем и мечом" и знаменитый пианист, при появлении которого на эстраде почтительно вставали с мест короли и президенты республик. Заботясь о благе "общего дела", о гласности и дружных откликах на "наши справедливые требования", Комитет решил привлечь на помощь и "господина, пишущего свои романы по-английски". Вскоре от него был получен ответ. Сохранилось сообщение, что господин этот отказался от сотрудничества под тем предлогом, что в него (в этот Комитет) входит также посол царской России. Мы не уверены, уместны ли здесь слова "под предлогом". В сообщении говорилось также, что господин, который "писал свои романы по-английски", как бы "давал Сенкевичу и Падеревскому урок патриотизма". Вице-президент Комитета адвокат Осуховский, худенький старичок с глазами, горевшими благородным гневом, потрясая в воздухе тощими дланями и заикаясь от возмущения, сообщил нам, что знаменитый английский писатель обманул наши надежды. Наступила тишина, мы пришли в изумление, поскольку знали прошлое этого господина.
Кажется, первым на этом заседании пришел в себя Сенкевич. "Все очень просто, — сказал он о господине, пишущем по-английски. — Человек порой старается отомстить за свой собственный неблаговидный поступок".
Новый камень вызвал новые круги.
А тем временем, в промежутке между двумя этими событиями, где-то в маленькой усадьбе, в окна которой глядели сирень и жасмин, а на стенах пылали пунцовые сердца мальв, кто-то дал почитать одной девушке небольшую белую книжечку издательства "Таухнитц". Возможно, у девушки этой были льняные косы и, по всей вероятности, она говорила нараспев, по-провинциальному растягивая слова. К сожалению, она осталась безымянной и безымянной войдет в историю литературы. Войдет, безо всякого сомнения. Прошло еще несколько дней. Можем себе представить, что было дальше. Голубое, сияющее майское утро, в кустах на ветках дерутся воробьи и сорокопуты. В воротах появляется бричка
в золотистом облаке пыли и подъезжает к дому. А быть может, наоборот, только что прошел дождь, и в воздухе завеса из сверкающих на солнце капель, на тропинках темнеют лиловые лужи, и вот, разбрызгивая грязь, у крыльца останавливается запряженная парой гнедых коляска с кожаным верхом. Из нее вылезает господин в плаще, автор книжечки в белой бумажной обложке, с набранным самым обычным шрифтом титулом. "Таухнитц" в те незапамятные времена было популярное английское издание, массовое, дешевое, можно сказать — карманное. Автор книжки снимает в сенях плащ и входит в светелку — там низкий потолок, маленькие квадратные окна со всевозможными растениями и цветами на подоконниках, коричневая "бидермайеровская" мебель с домотканой пестрой обивкой. Девушка, с книгой в руках, выходит ему навстречу. Светлые косы свешиваются ей на грудь или, похожие на золотистых, свернувшихся в кольца ужей, прикрывают уши. Книгу она уже прочла. Господин с любопытством заглядывает в ее темные "провинциальные" глаза. Что она думает о книге, понравилась ли?Не будет преувеличением, если я скажу, что глаза ее в это мгновение сияли. Не будет ничего неправдоподобного и в том, что дыхание её было учащенным. Она протянула книжку и воскликнула…
Но на этом мы прервем свое описание, не станем ничего придумывать. Автор книги, к сожалению, не добавил больше ни слова, ни о самой читательнице, ни о её поместье, ни о том, что было дальше с книгой. Он привел только слова, которые девушка произнесла, протягивая ему книгу. И мы тоже приведем эту фразу дословно, в соответствии с его письменным свидетельством.
— Словацкий тропических островов! — сказала она.
И вот лет через пятнадцать Конрад заново завоевывает Польшу. Его слава, подобно взрыву, прогрохотала над обеими столицами, над городами и местечками, и отблески недавнего зарева светились в зачарованных глазах как варшавских снобов, так, скажем, и какого-нибудь серадзского аптекаря или приходского священника. Известность пришла к нему примерно после двадцатого года, но это было только начало. Как из рога изобилия посыпались переводы Леманьского, Салежины, Рыхлиньского, Загурской, Выжиковского, Паздерской и многих других. Все они были разного достоинства, выше всего ценили в те времена переводы Анели Загурской. Но теперь кажется, что шероховатый перевод "Ностромо" Выжиковского лучше всего передает прозу Конрада.
Слава, блеск и очарование Конрада продержались во всей своей полноте до сентября 1939 года. В довоенный период не было дома, где бы ни почитали его книги, ни говорили о них с восторгом, впрочем, чувство, которое они вызывали, можно, пожалуй, назвать эмоциональным потрясением. Глаза варшавян и в самом деле были достойны внимания, речь идет здесь не о завсегдатаях литературного кафе, где собирались гурманы и знатоки, а о обыкновенных читателях Конрада — зубных врачах, учительницах арифметики, медсестрах, адвокатах, всевозможных служащих. Вместо зубоврачебного кресла или таблички умножения, вместо параграфов закона или казенной бумаги с печатью, в их глазах отражалась яркая зелень тропиков, свет гавайской луны, белизна снежных вершин Костагуаны, синяя морская гладь с возносящимся над ней, подобно облаку, белым парусом. Теперь, ну хотя бы в нашем, 1967 году, все это звучит смешным преувеличением, почти неправдоподобно. Что-то произошло, что-то изменилось в читателях Конрада.
Должно быть, сказалось бремя войны, страшные испытания времен оккупации, но то тут, то там слышны речи о том, что Конрад — чисто юношеское чтение и годится лишь для подростков, как будто только мальчишка способен поверить в человеческую честность. И здесь, по контрасту, нам вспоминается отношение одной знакомой девушки — это было еще в довоенные времена — к конрадовскому "Спасению". Герой этого романа — капитан Лингард.
Мы должны рассказать о нем, хотя и рискуем при этом показаться смешными. Но тогда, в 1928 году, увлечение Конрадом было повсеместным. Нам вспоминается дочь одного варшавского сановника, молодая, лет двадцати двух-трех, не более, и, уверяем вас, куда более независимая и искушенная в любви, чем многие нынешние женщины. Весьма состоятельная, она имела обыкновение то и дело покупать новые перчатки — то лайковые, то замшевые или еще из какой-нибудь кожи, кремовые, пепельные, фиолетовые, вишневые — и, купив новые, старые тотчас выбрасывала. Ее приятельницы только удивленно улыбались, они понимали, что это значит, но и нам случайно стало известно, что через каждые три недели, самое большее — через три месяца, из жизни ее кто-то исчезал, а кто-то новый занимал его место. Эта остроумная, светская и экстравагантная девушка тем самым давала своим знакомым понять, что житейское выражение "менять как перчатки" она привыкла толковать в самом буквальном смысле. Девушку звали Рената. И прошу обратить внимание на то, что эта весьма современная и эмансипированная особа как-то за рюмкой вина призналась, что любит только одного капитана Лингарда из конрадовского "Спасения". И если и меняет перчатки, то в постоянной надежде, что каждая последующая пара, быть может, ознаменует появление кого-то, кто хоть немного походил бы на капитана Лингарда.
И тут мы подходим к самому важному: как рассказать современникам о прошлом, не вызвав у них смеха.
Ведь смех над собственным прошлым — скверная вещь. Не потому, что в нем заключена насмешка над нашими отцами или праотцами, а потому, что человек, смеющийся над прошлым, — живое свидетельство той правды, а может быть, полуправды, что путь между нами и Историей перекрыт. Мы смеемся потому, что не умеем вжиться в прошлое, понять его. Коммуникации отрезаны, шпалы и рельсы занесло снегом. Вместо того чтобы знать правду, объективную правду о том, что было (а ведь это с любой точки зрения для нас важно), вместо того чтобы общаться с веками, да что там — хотя бы даже с минувшей четвертью века, ощущать себя частицей целого, мы не видим дальше собственного носа и застываем в сегодняшнем дне, не в состоянии осмыслить многое. И на подобное, возможно, обречено каждое последующее поколение; минет время, уйдут сегодняшние "умники", наступит новое сегодня, появятся новые "умники", которые сочтут себя еще умнее и не смогут подать руки ни тем, кто идет впереди, ни тем, кто оказался сзади.