Певец во стане русских воинов

Пред каждым бедствием земным, которым

На горькую мне зависть гибли люди.

Кидался в бездну я с стремнины горной:

На дне ее, о камни сокрушенный,

Я оживал по долгой муке. Море в лоно

Свое меня не принимало; пламень

Меня пронзал мучительно насквозь,

Но не сжигал моей проклятой жизни.

Когда к вершинам гор скоплялись тучи

И там кипели молнии, туда

Взбирался я, в надежде там погибнуть;

Но молнии кругом меня вилися,

Дробя деревья и утесы: я же

Был пощажен. В моей душе блеснула

Надежда бедная, что – может быть —

В беде всеобщей смерть меня с другими

Скорей, чем одинокого, ошибкой

Возьмет: и с чумными в больнице душной

Я ложе их делил, их трупы брал

На плечи и, зубами скрежеща

От зависти, в могилу относил:

Напрасно! мной чума пренебрегала.

Я с караваном многолюдным степью

Песчаной Аравийской шел;

Вдруг раскаленное затмилось небо,

И солнце в нем исчезло: вихрь

Песчаный побежал от горизонта

На нас; храпя, в песок уткнули морды

Верблюды, люди пали ниц – я грудь

Подставил пламенному вихрю:

Он задушил меня, но не убил.

Очнувшись, я себя увидел посреди

Разбросанных остовов, на пиру

Орлов, сдирающих с костей обрывки

Истлевших трупов. – В тот ужасный день,

Когда исчез под лавой Геркуланум

И пепел завалил Помпею, я

Природы судорогой страшной был

Обрадован: при стоне и трясенье

Горы дымящейся, горящей, тучи

Золы и камней и кипучей лавы

Бросающей из треснувшего чрева,

При вое, крике, давке, шуме в бегстве

Толпящихся сквозь пепел, все затмивший,

В котором, ничего не озаряя,

Сверкал невидимый пожар горы,

Отчаянно пробился я к потоку

Всепожирающему лавы: ею

Обхваченный, я, вмиг прожженный, в уголь

Был обращен, и в море,

Гонимый землетрясения силой,

Был вынесен, а морем снова брошен

На брег, на произвол землетрясенью.

То был последний опыт мой насильством

Взять смерть; я стал подобен гробу,

В котором запертой мертвец, оживши

И с криком долго бившись понапрасну,

Чтоб вырваться из душного заклепа.

Вдруг умолкает и последней ждет

Минуты, задыхаясь: так в моем

Несокрушимом теле задыхалась

Отчаянно моя душа. «Всему

Конец: живи, не жди, не веруй, злобствуй

И проклинай; но затвори молчаньем

Уста и замолчи на вечность» – так

Сказал я самому себе…

Но слушай.

Тогда был век Траяна; в Рим

Из областей прибывший император

В Веспасиановом амфитеатре

Кровавые готовил граду игры:

Бой гладиаторов и христиан

Предание зверям на растерзанье.

Пронесся слух, что будет знаменитый

Антиохийской церкви пастырь, старец

Игнатий, льву ливийскому на пищу

В присутствии Траяна предан. Трепет

Неизглаголанный при этом слухе

Меня проник. С народом побежал я

В амфитеатр – и что моим очам

Представилось, когда я с самых верхних

Ступеней обозрел глазами бездну

Людей, там собранных! Сквозь яркий пурпур

Растянутой над зданьем легкой ткани,

Которую блеск солнца багрянил,

И зданье, и народ, и на высоком

Седалище отвсюду зримый кесарь

Казались огненными. В это

Мгновение последний гладиатор,

Народом не прощенный, был зарезан

Своим противником. С окровавленной

Арены мертвый труп его тащили,

И стала вдруг она пуста. Народ

Умолк и ждал, как будто в страхе, знака

Не подавая нетерпенья. Вдруг

В глубокой этой тишине раздался

Из подземелья львиный рев, и сквозь

Отверзтый вход амфитеатра старец

Игнатий и с ним двенадцать христиан,

Зверям на растерзанье произвольно

С своим епископом себя предавших,

На страшную арену вышли. Старец,

Оборотясь к другим, благословил их,

Ему с молением упавших в ноги;

Потом они, прижав ко груди руки:

«Тебя, – запели тихо, – бога, хвалим,

Тебя едиными устами в смертный

Час исповедуем…» О, это пенье,

В Ерусалиме слышанное мною

На праздничных собраньях христиан

С кипеньем злобы, здесь мою всю душу

Проникнуло незапным вдохновеньем.

Что предо мной открылось в этот миг,

Что вдруг во мне предчувствием чего-то

Невыразимого затрепетало

И как, в амфитеатр ворвавшись, я

Вдруг посреди дотоле ненавистных

Мне христиан там очутился – я

Не знаю. Пенье продолжалось; но

Уж на противной стороне арены

Железная решетка, загремев, упала,

И уж в ее отверстии стоял

С цепей спущенный лев, и озирался…

И вдруг, завидя вдалеке добычу,

Он зарыкал… и вспыхнули глаза,

И грива стала дыбом… Тут вперед

Я кинулся, чтоб старца заслонить

От зверя… Он уже кидался к нам

Прыжками быстрыми через арену;

Но старец, кротко в сторону меня

Рукою отодвинув, мне сказал:

«Должно пшено господнее в зубах

Звериных измолоться, чтоб господним

Быть чистым хлебом; ты же, друг, отселе

Поди в свой путь, смирись, живи и жди…»

Тут был он львом обхвачен… Но успел

Еще меня перекрестить и взор

Невыразимый от меня на небо

В слезах возвесть, как бы меня ему

Передавая… О, животворящий,

На вечность всю присутственный в душе,

Небесного блаженства полный взгляд!

Могуществом великого мгновенья

Сраженный, я без памяти упал

К ногам терзаемого диким зверем