Певучая гитара

— Сегодня у меня «вспрыски»… Евлампия Егоровна обещала мне свой зал для гостей, а то у меня в комнате где же всех принять, тоже человек десять наберётся. В ресторане тоже дорого бы вышло, а тут только на вино да на закуски затратишься.

Он ещё раз прошёлся по комнате и, пристально посмотрев на меня, добавил:

— Сам Игнатий Николаич обещал придти… Вот тогда и послушаете — как он на гитаре-то играет! Я вчера и струны новые купил — прелесть какие попались!.. Вы уж пожалуйте сегодня ко мне в гости, очень приятно будет увидеть вас! А гости у меня хорошие будут, всё чиновники, потому — в нашем отделении всё с чинами, простых-то писцов нет.

Не имея ничего против предложения Ивана Тимофеича, я всё же не наверное обещал ему быть у него, так как предполагал провести этот вечер у одного знакомого. Услыша это, он опечалился:

— Ну-у!.. А нельзя ли к знакомому после?

— Нет, не могу — их день!

— А-а… Ну, хорошо, так вы хоть попозже!

Он долго ещё упрашивал меня — непременно придти к нему на «вспрыски», и ушёл почти убеждённым в исполнении своего желания.

В начале двенадцатого я, действительно, вернулся домой. Дверь отворил мне сам Иван Тимофеич. Попятившись и осмотревшись, он с каким-то изумлением посмотрел на меня, но потом воскликнул:

— Ах, это вы! — и потряс мне руку.

Из зала вышли в прихожую ещё двое из гостей. Один из них, лысый с баками человек, спросил:

— Не он?

— Нет, не он! — отвечал за Ивана Тимофеича другой, низенький чёрненький субъект в очках.

— Не он! Не он!.. Верно, опоздал! — доносились голоса из зала.

В прихожей все вешалки были переполнены верхней одеждой гостей, шапками и форменными фуражками. Зал был ярко освещён лампами и там шумно беседовали гости. Комната Ивана Тимофеича также была освещена, По всей квартире носились клубы табачного дыма, пахло водкой и пивом. Кто-то тренькал на гитаре.

— Вот-то загулял наш Иван Тимофеич! — добродушным тоном начала Евлампия Егоровна, войдя за мною в мою комнату. — Что же, пусть их погуляют! Уж вы извините, быть может, это для вас и беспокойно! — извинилась она, торопливо зажигая лампу.

В комнате появился Иван Тимофеич.

— Уж вы, пожалуйста, к нам! Чай у нас, водка, вино, а с холодку-то хорошо выпить! — говорил он, раскрасневшийся и весёлый.

Глаза его блестели, и от него пахло водкой.

В зале, куда меня ввёл Иван Тимофеич, было человек 6–7 гостей. Все они размещались вокруг длинного стола посреди комнаты. На столе были расставлены бутылки и закуски, тут же стоял и самовар, за которым сидела Евлампия Егоровна и разливала чай. Иван Тимофеич представил меня всем присутствовавшим и усадил ближе к Евлампии Егоровне.

Сидя в тени, отброшенной самоваром, я рассматривал гостей. Почти все они были навеселе, только не одинаково на каждого из них повлияло выпитое.

Всех веселее выглядел молодой человек, с пенсне на носу, в ловко сшитом смокинге, в высоком воротничке модной сорочки и с толстой цепью на открытом жилете. Он сидел с гитарою в руках и всё время наигрывал то вальс или польку, то какой-нибудь романс. Репертуар его состоял из бравурных и весёлых пьес, и когда он играл, глаза его блестели и лукаво косились, а по всему лицу разливалось довольство. Рядом с ним сидел лысый человек с баками, которого я уже видел в прихожей. Одет он был скромнее, но так же как и его юный сосед весело хохотал, говорил баском и то и дело восклицал:

— А! А!.. Вот это хорошо! Это — чудный вальс! Так и хочется пуститься…

— Что ж, Роман Лукич, пожалуйста! — говорил Иван Тимофеич, растопыривая руки и раскачиваясь всем корпусом в такт вальса.

— Ну, вот ещё! Ха-ха-ха!.. — гоготал Роман Лукич.

По другую сторону молодого человека с гитарой сидел гость в форменной тужурке телеграфиста. Он, как потом оказалось, также играл на гитаре и всё восхищался игрой молодого человека.

— Здорово! Здорово! — поощрял игрока Роман Лукич.

— А вы где брали уроки? — спрашивал телеграфист.

Не прерывая игры, тот буркнул фамилию какого-то чеха гитариста, повёл глазами по комнате и самодовольно улыбнулся.

Остальные гости сидели по другую сторону стола. Двое из них были молодые люди лет 26–28, а третий, очевидно, был старше всех присутствующих. Иван Тимофеич называл его Августом Андреичем, ухаживал за ним больше, чем за другими, и в обращении его к пожилому гостю была заметна какая-то почтительность. Август Андреич смотрел серьёзно, говорил безапелляционно, хмурил седые брови и часто пощипывал усы и жидкую бородку. Его соседи были молчаливы, смеялись, когда кто-нибудь говорил смешное, или когда молодой человек в смокинге заиграет что-нибудь весёлое. Иногда все они склонялись друг к другу и говорили о чём-то вполголоса. Иногда к ним подходил хозяин, вступал с ними в разговор, но чрез минуту я его видел уже или около музыканта, или возле Евлампии Егоровны, на лице которой всё время блуждала добродушнейшая улыбка. Музыканту Иван Тимофеич говорил комплименты и обменивался замечаниями с его соседями, а Евлампии Егоровне шептал что-то на ухо и, наконец, подходил ко мне и начинал угощать меня чаем с печеньем или с коньяком.

— Народ ведь это всё очень хороший! — тихо сообщал он мне, кивая головой на гостей. — Вон тот, с гитарой-то, Павел Иваныч, племянником нашему главному начальнику приходится, человек с университетским образованием! Очень образованный! А вон тот, седой-то, Август Андреич, большая шишка у нас в отделении — всеми делами ворочает!

Иван Тимофеич смолк, выпрямился и громко произнёс:

— Ну, господа, выпьем!

Хозяин разлил по рюмкам вино и водку, и все поднялись и выпили. Евлампия Егоровна держала в руке рюмку хереса и тянулась к Ивану Тимофеичу и к молодому человеку, племяннику главного начальника. Иван Тимофеич также тянулся к нему и потом, обойдя стол, подошёл ко мне, и мы чокнулись рюмками. Я ещё раз поздравил его, и он с чувством пожал мою руку.

Гитара из рук Павла Иваныча перешла к телеграфисту, а племянник главного начальника и лысый чиновник отошли к окну, о чём-то беседуя. Двое молодых людей и Август Андреич также рассуждали о чём-то, но уже полным голосом. Август Андреич осуждал какую-то группу людей, называя их «шайкой» и возмущаясь их поведением «последних дней». Один из молодых людей, очевидно, был его сообщник, другой, напротив, возражал. Я поймал несколько фраз из разговора трёх чиновников и догадался, что говорилось именно о событиях «последних дней».

К столу подошли Павел Иваныч и его лысый собеседник.

— Всё это вздор! — вдруг воскликнул первый, сверкнув глазами и уставившись в лицо собеседника, не согласного с Августом Андреичем. — Я сам был студентом четыре года и всё это знаю!.. Вы, может быть, обо всём этом по рассказам судите, а я сам видел. Бывало это и раньше, когда я ещё студентом был!..

Споривший с Августом Андреичем молодой человек изумлёнными глазами уставился на племянника главного начальника, и когда тот смолк, он негромко произнёс:

— Я ничего не говорю!.. Я только говорю, что так бы не следовало… Если б и нас с вами…

— Нас с вами никто не тронет! — резко оборвал его племянник главного начальника. — Мы с вами на улицах не орём! Да-с, не сумасшедшие! А если они допустили это, да ещё и целой толпой — так их и надо!.. Я ведь знаю, я сам был в университете!

— Я тоже говорю!.. Ведь это шайка!.. Шайка!..

В передней раздался резкий звонок, и все разом смолкли, точно громом оглушённые. Иван Тимофеич бросился из комнаты со словами: «Это он! Это он!», за ним следом вышла и Евлампия Егоровна, а в дверях столпились гости.