Пейзаж с падением Икара

— Эй! — крикнул Донсков. — Отзовись! Мы пришли с миром!

— Может не стоит орать? — сказал Петр, вжав голову в плечи.

— Ага. Кто к нам с миром придет — от мира и погибнет, так что ли? Расслабься, Петрушка. Ружье лежит здесь — значит, он безоружен.

— Может, лучше нам просто уйти?

— Включи логику: здесь ходят охотники, а у нас нет светоотражающих жилетов. Издалека нас — а особенно тебя, — могут принять за оленя и подстрелить. Лучше сразу заявим о нашем присутствии.

Сердце мое колотилось об ребра так сильно, что аж закладывало уши.

— А разве охота здесь не запрещена?

— И что? Для дурака запрет подобен вызову: «нельзя» равно «рискни». Давайте подождем, может, он вернется скоро.

Донсков достал свернутую в трубочку карту, похожую на папирус, и раскрыл ее с таким важным видом, словно собрался зачитывать приказ Цезаря.

— Здесь болото рядом. Не расходитесь, — сказал он как бы между делом.

— А что, если этот охотник… ну, того, в болоте.

Мы оглянулись на Петра, он пожал плечами.

— Чего вы так смотрите? Я всего лишь предположил. Ты сам сказал, что фляжка давно висит, и костер уже потух.

Солнце заволокло облаками, и лес оцепенел. Меня пробрал озноб — как наждаком по спине.

Я не мог избавиться от навязчивых мыслей; я живо представил себе, как тугая трясина поглощает охотника: вот он влип по щиколотку, а вот уже по колено… он зовет на помощь, кричит, пытается выбраться… следующий кадр — по грудь застрявший в болоте охотник. Губы его посинели, глаза уже не блестят. Он только шепчет что-то, держась за дерн окаменевшими пальцами. Проходит время — и трясина проглатывает человека. Я тряхнул головой, стараясь отбросить шальные мысли, но образ намертво засел в подкорке — теплое тело, зажатое в пластах густого месива. «Сколько, — думалось, — сколько еще живет человек после того, как голова его скрывается под слоем мшистой, ноздреватой грязи? И умирает ли он от дефицита кислорода или от ужаса неизбежности?»

— Может, вернемся? На помощь позовем, а?

Донсков скомкал карту и, пиная камни, направился в чащу.

— Господи, какие же вы сопляки! Трусы! Зачем я вас взял с собой? Валите, на хрен, куда хотите! Все настроение испортили! Ноют и ноют, ноют и ноют! — Он сыпал проклятиями, но голос его дрожал. Он продирался сквозь заросли, яростно ломая ветки, и мы виновато семенили следом, как утята за мамкой.

***

Лесная геометрия менялась: то уходила под откос оврагами, то вскидывалась горными породами. Примерно через час мы уперлись в высокий, решетчатый, ржавый забор. Я прочитал надпись на обломанной табличке:

«Промышленная зона. Посторонним в»

Донсков, угрюмо напевая: «переправа-переправа, берег левый, берег правый», — скинул рюкзак, залез на забор, сел верхом и протянул к нам грязные ладони. Мы по очереди подали ему баулы, он перебросил их на ту сторону и помог нам.

Мы вышли к терриконам. После зеленой палитры лесного пейзажа эти черные шлаковые пирамиды выглядели особенно уныло и навевали тоску. Теперь под ногами вообще ничего не росло — словно выжженная напалмом земля.

Солнце миновало пик и повалилось к горизонту. Было жарко, лямки рюкзака до кровавых мозолей натерли мне плечи, я подоткнул под них полотенце, но легче не стало; каждый шаг отдавался гулким уколом в правом боку. Тело ныло, я чувствовал каждую мышцу — и мозг закипал от количества боли. Я все надеялся, что Дон скажет: «привал», ­— но он молчал и, казалось, шагал все быстрее. Потом у меня открылось второе дыхание… потом третье, четвертое… после седьмого дыхания я сбился со счета. Перед глазами расходились багровые круги, во рту все заржавело, я чувствовал, что скоро упаду от истощения, но попросить о передышке не позволяла гордость — Донсков и так был обо мне невысокого мнения после лесной прогулки. Я ждал, что Петр первый даст слабину, попросит остановиться. Было заметно, что он перебирает ногами из последних сил, и наверно молчит по той же причине — не хочет выглядеть тряпкой и ждет, пока сдамся я. Получалось, что мы шли и терпели, уповая на слабость друг друга.

— Вот он, — наконец сказал Донсков, указывая вдаль, веред, где серая земля внезапно обрывалась.

Карьер имел форму неровного круга и был похож на кратер, след рухнувшего метеорита. Его стенки были изломаны горизонтальными слоями горных пород, похожими на исполинские ступени. Эти слои напомнили мне кольца на спиле огромного дерева — казалось, если посчитаешь их, то узнаешь возраст планеты.

— Дамы и господа! — сказал Донсков. — Позвольте представить вам пуп Земли.

На ум пришел дантов Ад. Мне чудилось, что сейчас, посмотрев вниз, я увижу толпы некрещеных грешников в первом круге, а в самом низу — вмерзших в лед предателей…

Но, стоя на краю, я понял, что ошибся — карьер был безлюден, как лунный ландшафт. Внизу, на самом дне, стояла пара контейнеров, похожих отсюда на спичечные коробки, и экскаваторы-луноходы — размером с детские игрушки.

— Это маленький шаг для человека, но огромный — для человечества, — сказал я, и мы стали спускаться, изображая лунную походку, обращаясь друг к другу «мистер Армстронг» и «мистер Олдрин».

— У-а-а! — заорал Донсков, сложив ладони рупором. — Лю-у-уди-и! Гу-ума-аноиды-ы!

Вопль его шаром прокатился по краю карьера, заметался, как запертый зверь, отдаваясь со всех сторон; эхо рикошетило так долго, что мурашки побежали по спине — казалось, стены проснулись, заговорили, стали отвечать невнятно, на своем древнем языке.

— Круто? — спросил Донсков.

— Круто, Дон, круто.

— Ну вот! Я же говорил! А вы не верили, салаги! Делайте, как я!

Он снял рюкзак, швырнул вниз — и тот неуклюже покатился по склону, спотыкаясь на огромных ступенях, бренча жестяной посудой, спрятанной в карманах. Я расслабил лямки на ремнях, и мой рюкзак повалился наземь. Кости ныли, но я радовался тому обманчивому ощущению легкости в мышцах, которое дает освобождение от тяжкой ноши — казалось, я сейчас взлечу. Я вытащил бутылку воды, свежее полотенце, и пинком столкнул баул со склона; минуту с детским интересом я наблюдал, как он весело барахтается вниз. Потом отвинтил крышку и стал пить.

— Клянусь, это самая вкусная вода в моей жизни, — сказал я, задыхаясь, облизывая потрескавшиеся губы и поливая стертые в кровь плечи.

— Так, воду экономим. Нечего плескаться, — Донсков отобрал у меня бутылку и стал пить; я смотрел, как его кадык болтается в горле, словно поршень насоса — вверх-вниз, вверх-вниз.

Петр за все это время не сдвинулся с места. Он все еще стоял с рюкзаком за спиной и отрешенно смотрел на склон, на наши пыльные манатки, застрявшие в середине пути и лежащие сикось-накось, как трупы в мешках.

— Чего застыл, Петрушка? — спросил Донсков. — Кидай!

— Не-а, я не буду. У меня там… посуда из дома. И вообще, рюкзак казенный.

— Ну и дурак.

Спуск занял минут двадцать — и этот факт заставил меня усомниться в справедливости выражения «с места — в карьер». Ландшафт давил своим величием, возникало ощущение, что мы спускаемся к центру Земли — настолько маленьким я сам себе казался в этой исполинской яме. Донсков насвистывал девятую симфонию Бетховена, я подхватывал мелодию — мы пробовали свистеть каноном, но получалось нестройно; Донсков злился, называл меня врагом музыки, а я за это бил его по голове пластиковой бутылкой. Петр все это время молча шел за нами, дыхание его стало тяжким, лошадиным — как будто он тянул плуг по высохшему полю. Мы несколько раз предлагали ему скинуть балласт, но он лишь качал головой. Жилы на шее натянулись, как струны, струи пота текли в глаза, он стирал их пыльной ладонью, отчего лицо его скоро стало чумазым и замученным. Но он не сдавался — дотащил рюкзак до самого дна и только там со стоном облегчения сбросил его и повалился наземь, словно подкошенный пулей. Перевернулся на спину, вынул из нагрудного кармана какие-то зеленые таблетки, разжевал одну, потом достал спички, пачку сигарет, закурил и долго лежал вот так — щурясь, глядя в небо, попыхивая дымом вверх.