Пейзаж с падением Икара

— А что с глазами?

— Вы так себя в зеркало разглядываете, как будто, право-слово, от вас кусок мяса оторвали, — она замерла, словно ожидая ответа, но я молчал, и она засуетилась, причитая испуганно: — Это не мое дело, конечно, не мое, право-слово…

Минуту я наблюдал за ней. Ее рыхлая фигура, облаченная в серый сарафан, ее лицо, похожее на оплывшую, потухшую свечу — все это раньше вызывало во мне брезгливость. Но теперь, после этих слов, я проникся к ней той симпатией, которую, наверно, упавший с качелей ребенок чувствует к незнакомой женщине, дующей на его разбитый локоть. Я почти сказал «спасибо», но одернул себя, подумав, что это прозвучит глупо и непонятно. Мне захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, — я подошел и попытался взять швабру.

— Вы устали, Нина Петровна, позвольте, я помогу вам.

Старуха нахмурилась.

— Чой-то вы чой-то?

— Я же вижу — вы устали. Отдохните. А я сам пока протру тут.

Я потянул швабру к себе, но уборщица и не думала уступать; на помятом, парафиновом лице ее отразилось тупое упрямство.

— Отдайте немедленно! Эт моя швабра! Я щас милицию вызову! Мили-и-иция!

Отповедь отрезвила меня — всплеск благодарности угас. Я снова увидел перед собой полусумасшедшую бабку, верящую в нечистые силы, и в то, что сын ее, давно пропавший без вести, скоро вернется из магазина с молоком. Теперь, сам не понимая, за что хочу отблагодарить ее, я отпустил швабру и отступил к зеркалу.

***

Запершись в комнате, я выложил на стол вещи, найденные в карманах нечаянно украденного пальто: огромная звенящая связка ключей, красный талисман в виде лошади, и — самое странное — листок бумаги, испещренный мелкими отверстиями, похожими на перфорацию или на шрифт Брайля.

Вопрос: какие выводы можно сделать о человеке по этим трем предметам?

Он надзиратель в тюрьме? Камнетес? Слепой?

Нет. Нет. Нет.

Это вранье, что человека характеризуют его вещи. Можете мне поверить: в карманах моей шинели, я помню, лежали грецкие орехи и фундук, но это ведь не значит, что я Щелкунчик. Или белка.

Я попытался вспомнить всех, кто был в купе — но тщетно. Тогда, полагаясь на силу своего воображения, я сел за мольберт, канцелярским ножом наточил карандаш и стал наспех, наугад рисовать портрет ограбленного человека.

Линия — еще одна — пара тонких штрихов — вот появились волосы, скулы и нос — вот проступили ямки в уголках рта. Закончив этюд, я отступил на шаг и пригляделся. Портрет, естественно, был безнадежно плох, но не это меня смутило ­— во-первых, лишь сейчас я заметил, что рисовал красным карандашом, а во-вторых, рисунок сам по себе производил странное впечатление: казалось, незнакомец потерялся — и теперь озирается, пытаясь отыскать глазами кого-то, оставшегося за пределами полотна.

К такому эффекту я точно не стремился.

Я все еще разглядывал его, когда в дверь вдруг постучали. На мгновение у меня мелькнула нелепая мысль, что это хозяин пальто — вернулся за ним.

Стоило мне щелкнуть замком, и незваный гость тут же потянул дверь на себя. На пороге стоял Петр Суханов, мой старый приятель еще со времен Академии живописи. Он был не один — стойкий запах кагора сопровождал его.

— Вдребезги! — гордо сообщил он и ввалился в квартиру, не дожидаясь приглашения — вполне в его стиле.

— Что значит «вдребезги»? Ты разбил что-то? — спросил я.

Он огляделся.

— Я? Нет. Просто мне нравится это слово. Вдребезги!

— Не ори, пожалуйста.

— Вдребезги-и-и-и!

Вообще он не буйный; дурной малость, но безобидный. Проблема в том, что алкоголь влияет на него специфически: крепленое вино не просто развязывает ему язык, оно пробуждает в нем горячее желание исповедаться; по какой-то необъяснимой причине он считает меня своим «лучшим другом», и поэтому именно мне каждый раз приходится выдерживать натиск его хмельной и многословной болтовни.

Так случилось и сейчас.

— И тебе привет, — сказал я, закрывая за ним. — Нет-нет, не разувайся, я ведь люблю грязные следы на полу. На кухне белый кафель — хочешь там потоптаться?

Он обозвал меня занудой, стянул облепленные снегом сапоги, зашел в зал и упал в кресло, прикрыв глаза ладонью — поза крайнего отчаяния, надо полагать: веселость уступила место меланхолии. Самое выдающейся частью его лица была нижняя губа — всегда большая, как будто распухшая от укуса пчелы. Он вечно закусывал и жевал ее в моменты раздумий — как сейчас, например. Я оперся плечом о дверной косяк и молча ждал, когда его прорвет.

— Скажи, сколько мне лет? — вдруг спросил он.

— Что, прости?

— Ты слышал: сколько мне лет?

— Ну… в твой день рожденья, я помню, на торте со свечками была шоколадная цифра «36». Я бы сказал, что это твой ай-кью, но его на тортах обычно не пишут, поэтому…

— Не смешно, — перебил он. — Сделай одолжение: отключи сарказм, выдерни его из розетки. Лучше скажи честно: я выгляжу старше своих тридцати шести?

Я вздохнул.

— Ты сейчас серьезно?

— Серьезней некуда.

— О гс-споди. Слушай, я очень устал сегодня, правда. Давай просто представим, что я искрометно пошутил, и мы вместе посмеялись, хорошо? А теперь — вон из моего кресла.

Он поднялся из кресла и стал беспокойно ходить по комнате, трогая и передвигая предметы, и, как всегда, покусывая нижнюю губу. Минуту я наблюдал за ним.

— Так, что случилось?

— Ты не поверишь: мне сегодня впервые в жизни уступили место в автобусе. Представляешь? В тридцать шесть лет!

— И что?

— Что значит: «и что»?

— Не ори.

— Нет, что значит «и что»?!!

— Прошу тебя — тише. Здесь тонкие стены.

— Представь! Захожу сегодня в автобус и слышу: «Присаживайтесь, пожалуйста». Смотрю — молодая красивая мадама и вдруг… уступила мне место, как будто я старикашка. Скажи, я похож на старикана?

— Э-э…

— Вот и я о том же! Я слежу за собой, ем свежие овощи. Да, сегодня я забыл побриться и одет, прямо скажем, не от Пьера Кардена (дурацкое, кстати, имя — Пьер!). Ну и что? Ведь у меня даже седых волос нет. Скажи, у меня есть седые волосы?

— Ну…

— Вот именно, вот именно! Но тогда почему она уступила мне место? Думаешь, это из-за плохой осанки?

— М-м…

— Да, ты прав: наверняка из-за осанки. У меня спина колесом. И еще я лоб морщу все время. Вот так.

Он замолчал, ожидая комментариев. Я пожал плечами:

— Скажи, а где в тот момент находилось вино — еще в бутылке или уже в тебе?

— Так, давай не будем разводить гегемонию.

— В смысле — демагогию?

— Да, и ее тоже. И вообще: я же просил выключить сарказм.