Пейзаж с видом на кладбище

– Да ладно, успокойся – не для меня, наверное, такое зрелище. – Я приготовил к надписи очередную ленту и распрямил ее на столе. – Ну, что там было?

– А было там очень интересно, – оживился Калошин. – Не армян там вовсе лежал.

– А кто же – узбек?

– Возможно, – хмыкнул ваятель. – Когда они вляпались на своей машине в КамАЗ, – а дело было в другом городе, – то всё, что осталось от тел, сразу отвезли в морг и эти фрагменты сложили в гробы. Уж не знаю, кто из родни был на опознании и в каком состоянии, но останки Самвела в цинковом гробу отправили во Владик, где жил другой погибший, а лже-Самвела похоронили у нас – родственники, видимо, по этическим или религиозным причинам не стали открывать гроб, – Калошин вытер пот со лба. – Понимаешь?

– Перепутали? – дошло, наконец, до меня.

– Ну конечно! – рассказчик обрадовался столь быстрой моей сообразительности.

– А как же во Владивостоке узнали, что там не их …э… покойник?

– Во Владик «груз 200» прибыл только позавчера, и дома родня, словно что-то почувствовав, решила гроб открыть, – Виталий развел руками. – А на нашем кладбище, как ты знаешь, похороны дальневосточного покойника уже состоялись. Вот и закрутилась канитель, – он поставил под стол пустую пивную бутылку.

– И что же теперь?

– Как что? Поменяются, естественно.

– За чей счет? – не унимался я.

– За твой, – вспылил вдруг ваятель. – За свой, конечно.

Он, кряхтя, поднялся со стула и шаркающей походкой усталого человека пошел к двери. Пить каждый день – невероятно трудное и утомительное занятие.

IX

На отшлифованной гранитной плите специальным резцом я выбивал портрет пожилой женщины. Я был знаком с покойной – семья Валентины Тимофеевны, именно так звали умершую, жила недалеко от меня. Со дня ее смерти минуло уже много лет, но только теперь внуки решили увековечить облик бабушки в камне. Длинная жизнь предполагает долгую память – то, что не смогли или не захотели сделать дети женщины, сделали ее внуки. Родственная любовь через поколение, ¬– особенно, если вы не живете под одной крышей, – порой, становится значительно сильнее прямой. Родители всю свою жизнь, в любом возрасте, настойчиво предлагают воспользоваться плодами их поражений, а после смерти укоризненно смотрят на нас с обелисков.

Соседи за глаза называли ее лагерной сукой. Сама же Валентина Тимофеевна считала, что прожила жизнь хоть и нелегкую, но невероятно значимую, а главное, полезную для окружавших ее людей. Характер у нее был тяжелый, в деда – сурового кубанского казака. Ей всегда хотелось, чтобы она была непременно права. Если же порой случалось иначе, то Валентина Тимофеевна приходила в неописуемую ярость и в ход шли не только ненормативная лексика и проклятия, но и подручные предметы, в основном, традиционно-шумная посуда. На неправдоподобно крохотной ее голове выделялись лишь достаточно широкие скулы; все остальные части лица являли собой верх неприметности и невзрачности. Маленькие, кажется, серые глаза были посажены близко друг к другу и колюче гнездились под белесыми неровными бровями. Тонкие, но длинные губы хищно змеились в нижней части желтовато-рыхлого лица. Редкая жизнерадостная мимика Валентины Тимофеевны вряд ли могла придать ее облику хотя бы некоторую условную приятность, но людям, видевшим эту женщину в гневе, физиономия моей соседки запомнилась надолго. Сотрудники, – она работала мелким управленцем в солидной организации, – зная крутой нрав коллеги, по мере возможности старались избегать прямого с ней общения, но как быть домашним? Дать она никому ничего не могла, но с невероятной настойчивостью постоянно пыталась всучить окружающим всевозможные советы, нравоучения, домыслы. Валентина Тимофеевна дважды была замужем и оба ее мужа покинули сей бренный мир (кто бы сомневался?) от инфаркта. От каждого брака, с интервалом в одиннадцать лет, у нее родились две дочери. Воспитанные в крайней строгости девочки росли замкнутыми и нервными. Зачастую мать не чуралась и физического наказания. Прожив долгую жизнь, Валентина Тимофеевна, как это ни странно звучит, исковеркала судьбу своим дочерям.

Черное гранитное крошево осыпалось на фартук, падало на пол, хрустело под ногами. Ширина и глубина выбоин на плите создавали определенную игру светотени, и на гладкой поверхности камня постепенно выявлялся портрет умершей женщины. Работа настолько увлекла меня, что я совершенно потерял счет времени. Я взглянул на часы – скоро двенадцать. Сегодня придется доказать Калошину свою «беспримерную смелость» и идти домой через кладбище в полночь. Можно, конечно, перемахнуть через забор и оказаться на территории фабрики детских игрушек, но там немедленно поднимут лай собаки, разбудив тем самым своего сторожа. Объясняй потом, кто ты, и с какой целью в столь поздний час преодолел ограждение.

Я собрал инструменты и, закрыв мастерскую на ключ, направился к выходу. Полночь, безветренная и звонкая, нависла над погостом. Слезящиеся глаза кладбищенской ночи уставились на меня из мрака. Огромное ультрамариновое небо мириадами оранжевых точек настороженно вглядывалось в город мертвых. Отовсюду доносились различные по интенсивности и тембру звуки: шуршание мышей, визг кошачьих драк, вскрики и шум крыльев ночных птиц. Какие-то, едва слышные, вздохи, переплетались и наслаивались друг на друга в сумраке погоста. «Вовсе не страшно, – подумал я, успокаивая себя. – Словно ты идешь по вечерней, безлюдной улице». И вдруг, будто в ответ на мои мысли, всё смолкло. Стало не просто тихо, а пронзительно безмолвно. Я остановился, пораженный такой неожиданной метаморфозой, и почти физически ощутил тошнотворное исчадие ужаса в мерцающей темноте аллей. Оглядываться по сторонам и вовсе не хотелось – с размытых мраком портретов на обелисках я чувствовал взгляды умерших людей. Что тебе здесь надо в полуночный час? Или ты забыл, что это наше время? Мы ведь не ходим к вам днем. Я поспешно закивал, хотел достать сигарету и закурить, но дрожащие пальцы не справились, и спички с неимоверным грохотом рассыпались по асфальту. Я зажмурил глаза и … услышал чьи-то шаги. Хотел повернуться и бежать назад, в мастерскую, но ноги словно стали ватными и не слушались меня, а сжавшееся в трепетный комочек сознание стремительно сместилось в кроссовки. Я медленно повернул голову на звук, и среди могил, в зарослях кустарника увидел невнятный человеческий силуэт. Боже мой, кто это? Словно в ответ на мой вопрос там щелкнула зажигалка, и ее трепетный огонь зажег тонкую церковную свечу. Удвоенная интенсивность пламени на миг осветила лицо этого создания. Я едва не вскрикнул от удивления: создание оказалось Людмилой, женой гробовщика Николая Белошапки. С одной стороны, я сразу испытал довольно значительное облегчение – всё-таки знакомый человек, но с другой – мгновенно возник естественный и неоднозначный вопрос: что она делает на кладбище в полночь? Я притаился за жасминовым кустом и стал наблюдать за женщиной. Она бормотала, читая какую-то бумажку, и с зажженной свечой ходила вокруг могилы. Судя по неубранным с холмика венкам, это было недавнее захоронение. Я внимательно присмотрелся к нему – на этом месте позавчера нашел последний приют утонувший в озере местный алкаш и хулиган Сашка Белый. Колышущийся язычок пламени вскоре потух, но убывающая луна давала достаточно света, чтобы я мог видеть странные манипуляции женщины. Присев на корточки, Людмила отодвинула один из венков, и руками зарыла свечной огарок в землю. Мне стало всё ясно: жена плотника совершала какой-то магический обряд. Я вздохнул. Уже в том, что человек призывает магию для разрешения собственных интересов, мало хорошего, но тут ничего не поделаешь – люди всегда хотят, чтобы многие вещи происходили по их сценарию. Чего бы этого ни стоило. Такие поступки не всегда приносят желаемые результаты, да и соприкосновение с колдовством вряд ли идет человеку на пользу.

Когда-то меня настигла несчастная любовь – от меня ушла любимая женщина, оставив наедине с банальной драмой, называемой несчастной любовью. Видя мои довольно продолжительные страдания, знакомые посоветовали обратиться к бабке-ворожее. Я хмуро усмехнулся нетрадиционной рекомендации и продолжал топить кручину в горьком вине. Но однажды пришел день, когда я всерьез занялся поисками крюка в потолке. Уже не помню, кто меня взял за руку и отвел к колдунье. Звали ее бабкой Евдокией, но за глаза величали Овчаркой, и старуха, обладая нравом крутым и решительным, оправдывала свое прозвище. Высокая, статная, с лицом морщинистым от жизни долгой и трудной, с темной цыганщиной в пронзительных глазах, взгляд которых редко кто выдерживал, бабка Евдокия в колдовских делах могла делать всё: привораживать-отвораживать, наводить и снимать порчу, сглаз, проклятие. Она лечила травами, вправляла вывихнутые суставы, заговаривала болячки, гадала на бобах и картах. Люди поговаривали, что бабка Евдокия могла сделать и «на смерть», если принесешь ей землю со свежей могилки. Местные Овчарку боялись, старенький ее домик обходили стороной и обращались только в случае крайней необходимости.

С незапамятных времен жила Евдокия одна и никто не знал, есть ли у нее родственники. Покосившееся строение с черепичной крышей, видевшее, как утверждала хозяйка, последнего российского императора, настороженно прикрывали раскидистые кроны дикой акации. У ворот всегда толпились люди; некоторые из них приезжали к ворожее даже из других городов. Страждущие знахарской помощи посетители занимали очередь еще с вечера, а ночью, прислонившись к стволам огромных деревьев, забывались в коротком тревожном сне.

Отстояв почти сутки в очереди, я переступил порог таинственного дома. Занятие это казалось никчемным и даже глупым, но моя воля в тот период была настолько парализована, что я безропотно подчинился постороннему решению. Внутри помещения было чисто, но как-то сумрачно. Передний угол занимал большой киот с иконами, перед которыми теплился пурпурный огонек крохотной лампадки. Икон было очень много, куда больше, чем в обычном доме верующего человека, да и были они непростые, а хорошего старинного письма. Запах опрятной старости перемешивался с благоуханием ладана и лекарственных растений. Завешенные плотной материей окна совершенно не пропускали солнечного света. Серые стены, освещаемые тусклым пламенем горящей на столе свечи, были сплошь увешаны ароматными пучками различных лечебных трав. Впервые в жизни я видел настоящую колдунью. Старуха коротко взглянула на меня темными глазами, и – будто за сердце кто-то взялся холодными, влажными пальцами. Я сделал шаг назад.

– Забыть женщину хочешь али соперника убрать? – ворожея лениво ворошила на столе игральные карты.

Я хотел что-то ответить, но, к удивлению своему, издал лишь несколько нечленораздельных звуков. Сонное мое сознание успело зафиксировать пронзительный, настойчивый взгляд.

– Понятно, – кивком головы Овчарка указала мне на дверь. – Завтра на рассвете с черным петухом приходи.

– С живым петухом? – прохрипел я.

– Болван, – зевнула старуха. – Не удивительно, что от таких недоумков бабы сбегают. С живым, конечно.

Едва взошло солнце, я уже был во дворе у колдуньи. Десятка три страждущих топтались у дома Овчарки. «Снова полдня дожидаться придется», – усевшись под старую яблоню, тоскливо подумал я. Хотя ярко светило солнце и всё сверкало красками августовского утра, от этой идиллии становилось почему-то печально и даже тревожно. Может быть, причиной была непонятная тишина, стоявшая вокруг. Не слышно было привычных звуков загородной жизни: кудахтанья кур, мычания коров, собачьего лая. Вдруг стало сумрачно. Утро, еще несколько минут назад светлое и ясное, потускнело и сделалось серым. Подул прохладный ветерок. Затхлым, сладковатым запахом потянуло с кладбища. Я невольно съежился и поднялся с земли. Сидевший в сумке петух, словно предчувствуя скорую смерть, встревоженно заквохтал. Со скрипом открылась дверь и на порог вышла старуха. Прихрамывая на одну ногу, Овчарка приблизилась ко мне и коротко бросила: