Пианист

Тереса встрепенулась и попыталась поцеловать шведа в заросшую щеку, а Росель радостно нанес кулаком удар воздуху и довольно потер руки. Дориа повернулся и ушел к себе в комнату, на прощанье громко хлопнув дверью. А Ларсен развивал свою идею, доказывал, что его предложение вполне логично.

– Мне вдруг пришло в голову. Кто я? Испанист, который знает наизусть Лопе де Вегу и все притоки Эбро. Чего стоят мои знания в Швеции, в Париже, в мире? Очень немного. Тем более что испанистов – целая мафия, а рынок у испанистики невелик. А в Испании я чувствую себя хорошо, там я знаю, где север, где юг, где запад, где восток, где правое, а где левое. Мое место – там. В Мальме меня никто не ждет. У отца еще пять дочерей, они в очередной раз утешат его, а безумный, неудавшийся, сбившийся с пути сын будет в это время под солнцем Испании с удостоверением шведского журналиста или с винтовкой милисиано, это будет зависеть от того, что станете делать вы. Если вас самих будет мало, я поменяю журналистское удостоверение на винтовку. Когда я был мальчишкой, отец гордился, как здорово я охотился на уток. Хорошо бы не брать в руки оружие, но, если надо, я возьму.

Росель пошел в свою комнатушку и стал складывать вещи, совсем недавно распакованные, четыре раза переписал адрес товарища из Перпиньяна, на всякий случай данный ему Бонетом, и почувствовал, что ему хочется написать письмо Герхарду, но нервничал, несколько раз начинал и в конце концов убедил себя, что сейчас – не время. Он вышел с багажом в гостиную. Ларсен с Тересой сидели рядышком на софе и с нежностью вспоминали-рассказывали друг другу о прошлом, не имевшем никакого отношения ни к тому, что им пришлось вместе пережить в Париже, ни к тому, что, судя по всему, ожидало их в Испании. Ларсен вспоминал, как в первый раз он оказался на ferry, [158] который связывал датское побережье с Мальме, и как удивился, обнаружив, что названия, которые он знал но книгам, – на самом деле настоящие города и селения. Не знаю почему, Гуннар, но со мной похожее случилось, когда я была совсем маленькой, мой отец был свободомыслящий антиклерикал, а мать – со страшными предрассудками, она из ужасно реакционного жеронского рода. У матери в Сарриа был двоюродный брат, капуцинский монах, и отец сказал мне, что он – святой, сам-то он в святых не верит, но этот двоюродный брат матери действительно святой и жизнь посвятил тому, что возделывает сад и верит в людей. Так он мне сказал. Верит в людей. И когда я попала в монастырский сад, я увидела, что он действительно такой, что он – святой, в саду, а по его глазам поняла, что он верит в меня. Росель слушал их, присев на край софы, вокруг грудой лежали узлы, и ждал, когда кто-нибудь возьмет инициативу в свои руки. И тут дверь спальни резко распахнулась, ударив в стену. Мгновение никто не показывался, и ничто не предвещало таинственного явления, но вот Дориа вышел. В черном кимоно, а-ля Кокто, в руке сигарета с гашишем, босой, он прошелся по комнате, насмешливо поглядывая на них и, притрагиваясь кончиками пальцев к узлам, бросал на узлы оценивающие взгляды, будто этот осмотр и был смыслом его появления.

158

Пароход-паром, переправа (англ.).

– Итак, войско спасителей Испании в полном сборе. Шведский Дон Кихот, Пасионария из Бонановы и их вождь Альберт Росель, предводитель сотни анархистов. У африканского корпуса Франко сабли расплавятся от страха, а серпы и молоты по всей Испании нальются чистым золотом, как только станет известно, что вы идете на помощь. Твои смертоносные руки, Росель, очистят Испанию от контрреволюционной скверны. Я думал, голова у тебя полна музыкой, хорошей или плохой, но музыкой, а теперь вижу, что она забита книгами и романтическими обломками от неудавшихся революций. Ничего из тебя не получится. Париж был твоей последней возможностью.

– Мели, мели.

Так оценила Тереса монолог Дориа, и это удивило всех троих мужчин. Тереса выдержала испепеляющий взгляд Луиса.

– И ты – тоже? Я-то думал, что у тебя в голове бесцветные глупости без запаха и без вкуса, но, оказывается, там полно крови, красной разумеется. Несчастные, что вы напридумывали? Вам кажется, что вы выше меня потому, что отправляетесь на эту опереточную войну с бедуинами? Вам никто не придет на помощь. Французы будут смотреть на вас издали, как с трибун на бой быков. Вы их не знаете. Они будут горланить «Марсельезу», «Ca ira», но в драку с немцами и итальянцами не полезут, хоть бы вы сгнили у них на глазах, все, до последнего республиканца. А остальные? Сколько в мире ларсенов, готовых пойти на смерть ради Испании, существующей только в книжках? За революцию, о которой ничего еще не написано, о которой и думать не думали?

– Уже поздно. Нам надо доехать до испанской границы завтра до темноты, – сказал Ларсен и, подавая пример, поднял вещи Тересы.

Росель взял свои и прошел мимо Дориа, выпрямившись, руки по швам, а взглядом пытаясь изобразить суровость. И все-таки Дориа не верил, что это правда.

– Тереса, останься.

Но Тереса первой вышла в коридор и стала осторожно спускаться по деревянным ступеням, которые привратница только что натерла воском. Дориа удержал за руку Ларсена.

– Ты мне должен книгу. С этой книгой ты уносишь мою память, ты уносишь то, что я тебе давал день за днем.

– Я напишу ее, Луис, клянусь тебе.

И пошел дальше. Рука Дориа легла на плечо Роселя.

– Альберт, дорогой провинциал, личинка, не глупи, Альберт… Думаешь, мне самому не хочется, как вам?… Но что я смогу сделать там, внизу? А вы? Если мы останемся здесь, мы будем культурным воинством, пропагандистами, будем служить всему тому, что мы любим, всему, что мы любим. Ты же музыкант. Ты прирожденный музыкант, а не воин.

Все трое были уже внизу, а Дориа еще кричал через перила:

– Сукины дети! Какие же вы сукины дети! Думаете, я умру от стыда, что остался, думаете, что уничтожите меня своим благородным поступком? Я не умру! Я – изысканный труп, труп разума, а вы жалкие рабы дешевых страстишек! Le cadavre exquis boira le vin nouveau! Не забудь, Альберт. И ты, жалкая потаскуха, жирная телка, неудачница. И ты, шведская свинья, ведь ты же свинья.

Выйдя в переулок, Ларсен вздохнул. «Ситроен» стоял на своем месте и нервничал не меньше, чем они сами. Все трое уселись на переднее сиденье, и Ларсен, издав ковбойский клич, тронул своего боевого коня, а Росель с Тересой подхватили его клич, грудь распирала радость, до боли, словно радость эту они вдохнули с воздухом, а внутри она отвердела камнем. Площадь Согласия, бульвар Сен-Жермен, Распай… прощайте, у Альберта увлажнились глаза, прощай, Дантон, прощаюсь с тобой от имени всех, кого гильотинировали, и тех, кто еще взойдет на гильотину; Пор-де-Жентий, Париж остался за спиной, перед ними лежала дорога на Лион, дорога в Испанию.

– Когда устанешь, мы тебя сменим за рулем, правда, Альберт?

– Я не умею водить. У меня нет прав.

– А я умею. И права есть.

Тереса не отрывала блестящих глаз от дороги, на которую с запада надвигались сумерки. Росель достал из кармана пиджака четыре бумажки с перпиньянским адресом и дал одну Ларсену, другую – Тересе.

– На тот случай, если на границе нас разделят, скажите, что вы из Парижа, от Бонета, и вам помогут перейти границу.

Свою бумажку он спрятал, и в руках у него осталась последняя, предназначавшаяся Луису Дориа. Тереса глянула на бумажку, а потом в глаза Роселю с немым вопросом: выходит, ты его плохо знал? Неужели ты хоть на минуту подумал, что он тоже вернется? Росель разорвал бумажку и выбросил клочки в окно. Тереса стала напевать «Я буду ждать», а потом «Маринеллу», за ней «Ne croyez pas que les gendarmes soient toujours des gens s'erieux» и «Шляпы и мантильи»; Ларсен подхватывал припев. Они заночевали в лесу, на выезде из Лиона, спали прямо в машине. Ларсен, почувствовав себя главой экспедиции, проснулся первым, вышел из автомобиля, сделал зарядку под деревьями и продышался как следует, напитал легкие кислородом.

– Уже приехали?

– Нет. Мы все еще около Лиона.

Росель рассматривал свои руки, слишком короткие пальцы для концертирующего пианиста, слишком тонкие и слабые для винтовки, и ему вдруг представилось, как при выстреле пистолет или маузер отдачей ломает все до единой косточки.

Тереса поднялась и села на заднем сиденье, которое оба ее спутника отдали ей в полное распоряжение. Краска потекла с ресниц, она рассматривала руку Роселя, сжимая ее в ладонях.

– Какие красивые руки.

– Слишком маленькие для концертирующего пианиста.

– У Шопена были маленькие руки. Жорж Санд рассказывает.

Когда уставший Ларсен сбросил скорость, Тереса сменила его за рулем. Оба спутника напряглись, собираясь прийти на помощь при первом же неверном движении.

– Успокойтесь. У нас дома всегда был автомобиль, а я участвовала в ралли в Аржентоне и в Сан-Андреу-де-Льяванерос.

Они прикусили язык и расслабились, за окошком мелькали пейзажи, трое погрузились в свои мысли, вспоминали прошлое, жизнь.

– Приеду в Барселону, сразу домой не пойду, а то родители в обморок попадают. Сперва узнаю, какова ситуация, что да как, а уж потом заявлюсь домой. А вы?

– Мне отчитываться некому. Я – швед.

Ларсен засмеялся. А я пойду домой, сказал Росель совсем тоненьким голоском. И почти увидел, как побелеет лицо матери, вдребезги разлетелась надежда, что беда минует сына, там, по ту сторону границы, что отделяет войну от мира, жизнь от смерти.

– А что вы будете делать, когда кончится война?