Пифагор
Шрифт:
— Разве Рома — тирренский город?
— Конечно, потому что там у власти расен Тархна. Ромеи называют его Тарквинием. Но править ему труднее, чем мне, — его предкам не удалось сломить своеволия знатных ромеев, как это сделал мой дед по матери Мезенций, установивший в Церах единоличную власть и передавший её по наследству моему отцу. В других же тирренских городах правят советы лукумонов, как в Картхадаште и твоём Кротоне.
— Единоличную власть мы называем тиранией, от лидийского слова, имеющего значение «властвовать», — заметил Пифагор.
— Оно сохранилось и в нашем языке, — отозвался Тефарий. — Та богиня, которую эллины называют Афродитой, носит у нас имя Туран, то есть владычица. Вот тебе доказательство того, что мы потомки лидийцев. Кажется, ты в этом сомневаешься?
— О нет. Но я
— Благословенным сделали его мы, расены, — гордо произнёс Тефарий. — До нас здесь были сплошные болота и царство комаров и лягушек, певших нескончаемый гимн зловреднейшей из богинь — Лихорадке. Мы прорыли каналы и вывели излишние воды в озера. Мы очистили эту землю и перебросили через водные потоки деревянные и каменные мосты. Мы построили на холмах укреплённые стенами города и соединили их дорогами. Мы дали обитавшим здесь дикарям законы и установили у них, поклонявшихся лесным и речным демонам, веру в эзаров, могущественных богов. Мы дали им ремесла и искусства. Мы обучили их финикийскому письму. И если ты в этом сомневаешься, побывай в Роме и напиши мне потом, найдёшь ли ты в этом или ином городе, населённом латинами и сабинами, вольсками или эквами, что-либо достойное упоминания, не связанное с нами, расенами.
Волки
Милон шёл Силлой. Глаза его блуждали по колыхавшимся от утреннего ветра ветвям.
С тех пор как он вернулся из Олимпии без победной ветви, прошёл уже месяц. Но он никак не мог успокоиться и уходил в лес, чтобы остаться наедине с собой. Напрасно! Сцена нестерпимого позора преследовала всюду.
Жребий соединил Милона с кротонцем, перебежавшим в Сибарис и ставшим там зятем тирана Телиса. Наблюдая за ним на тренировках, Милон понял, что тот сильнее его и от его могучей юной хватки ему не уйти. И это случилось. Он оказался на спине и услышал многотысячный вздох стадиона, ждавшего от него победы.
«А ведь Пифагор, видимо, чувствовал, что меня ожидает, — думал Милон. — Он мне дал математическую задачу, чтобы я поломал над нею голову, и старался занять другими делами. Но я был ослеплён привычкой побеждать. Я рассчитывал только на мощь своих рук».
Впереди показалась высохшая сосна. Видимо, кто-то хотел воспользоваться ею для топлива и вбил в расщеп клин. «Нет, я ещё силён», — подумал Милон. Ударом кулака он выбил глубоко загнанный клин и всунул в расщеп руки, чтобы разорвать ствол. Но высохшее дерево оказалось сильнее его. Он стал его невольником.
Он набрал воздуха и крикнул во всю мощь груди. Силла отозвалась эхом. Крикнул ещё и ещё раз. И замолк.
Вслед за последним отголоском наступила пугающая тишина. Где-то послышались тихие размеренные удары. Повернув голову, Милон увидел дятла, деловито бьющего клювом по стволу. Он вспомнил, что италийские варвары считают дятла покровителем молодёжи. Те, кого изгоняют из общин, идут за птицей, пока она их не выведет на место нового поселения. Этих молодых людей называют мамертинцами, ибо Арес на языке здешних варваров — Мамерс. Может быть, кто-нибудь услышит стук клюва и придёт сюда, чтобы вырвать его из плена?
На Силлу опустился мрак. На опрокинутой чаше неба затрепетали звезды. «Кажется, это созвездие Лебедя, — подумал Милон. — Под ним рождаются наглецы, мнящие себя спасителями людей. За ним — Кассиопея, моё созвездие». Млечный Путь развёртывался в безмолвном течении. Пифагор воспроизводил его порывистыми звуками авлоса.
Мелодия возникла в сознании Милона, и он запел, пытаясь заглушить растущую тревогу. Одна из звёзд внезапно сорвалась и, прочертив по небу дугу, словно бы рассыпалась по лесу маленькими звёздочками. Они приближались, горя жадным блеском. В гармонию сфер ворвались воющие звуки.
Поющий гаруспик
Из Кротона Пифагор завернул в Церы, чтобы проститься с Тефарием Велианой. Месяц странствий по тирренским городам ввёл его в мир, который прежде являлся ему в сновидениях. То, что ему приходилось склеивать из обломков, как разбитую чашу, здесь
представало как нечто цельное, продолжающее жить так, как жили в древности, хотя и воспринявшее черты нового пейзажа и климата.Задаваясь мыслью, что в тирренах главное, Пифагор пришёл к выводу, что это чувство ритма. Оно пронизывало всё их бытие, проявляясь и в устройстве их жилищ, и в общественных празднествах, и в отношении к рождению и смерти. Знатоками и хранителями этого ритма были жрецы, мало чем напоминавшие служителей эллинских полисных богов. Писистрат, чтобы возвысить себя в глазах афинян, издевательски взял на колесницу и посадил рядом с собой жрицу в одеянии богини. На Самосе жрицы Геры пользовались почётом, но Поликрат не постеснялся отнять у Геры часть её земель. Он никогда не обращался к жрецам за советами, как поступить в том или ином случае. Здесь же без заключения жреца не могло быть принято ни одно сколько-нибудь значительное решение. Только жрецам предлагалось определить, как относятся боги к тому или иному замыслу полиса и его выборных должностных лиц. И это осуществлялось с помощью гаданий, без которых вообще не брались ни за какое дело. Как и вавилоняне, тиррены предпочитали гадать по овечьей печени и, кажется, достигли в этом не меньшего искусства. Жизнь считалась пиршеством, а смерть мыслилась бездной мучений. Этрусский Аид был страшнее эллинского. В нём не было Элизия, где душам за какие-либо заслуги давалось послабление.
Прощаясь, тиран протянул Пифагору изящную бронзовую статуэтку: юношеская головка в петасе, лукавая ионийская улыбка, в руках посох, крылышки на лодыжках.
— Гермес? — удивился Пифагор. — Вы почитаете Гермеса?
— Мы его называем Турмсом, — отозвался Тефарий. — Пусть он будет твоим проводником.
— Но ведь Гермес проводник мёртвых!
— Он бог тайного знания и поможет тебе выбрать жизнь или смерть.
Медленно приподнялась и зашла в пазы железная задвижка ворот. Проход заполнился светом. Друзья вышли. Тефарий положил руку на плечо Пифагора, намереваясь что-то ему сказать, когда прямо над их головами послышалась песня.
— Это гаруспик, — пояснил Тефарий. — Он пророчествует.
Седоголовый старец, совершая телодвижения, напоминающие пляску, простирал в сторону друзей руки и пел:
Когда падёт великий город у моря, Когда он будет покрыт водами рек И скроется под ними, Соединится с небом душа, Открывшая пути звёзд.Тефарий приблизился к Пифагору:
— Это он о тебе. Возвратимся. Останешься у меня. К нам из разных городов приходят учиться письму. Будут обучаться философии.
— Почему ты решил, что пророчество обо мне? Ведь ты не хуже меня знаешь движение звёзд.
Тефарий обхватил Пифагора обеими руками.
— Это внук Танаквиль. Он великий прорицатель. Когда у нас был царь ромеев, он также пророчествовал со стены. И царь был изгнан со всей семьёй из Ромы.
Пифагор мягко, но решительно освободился от объятий.
— Пусть исполнится неизбежное, — проговорил он. — Могу ли я, познавший столько смертей, отступить перед этой последней? Меня ждут ученики. Я слышу их голоса. Они осуждают меня за то, что я заставил их слишком долго себя ожидать. И всё равно я с ними навсегда. Я знаю, что они совершат такое, что мне никогда не снилось, и припишут это мне. Ведь это я вывел их на дорогу. И я буду всегда с ними и впереди них, освещая им путь.
Поняв, что эллин непреклонен, Тефарий удалился. Пифагор провожал его взглядом. Как только он вошёл в проход, задвижка стала медленно опускаться, и взору Пифагора открылась широкая голова Медузы Горгоны с пылающими глазами и высунутым до предела языком.
Очищение
Крестонеи двигались по берегу Данаприя, становившемуся с каждым днём всё уже и уже. Впереди была теснина, которую называли Герра, — граница скифских кочевий. За нею начинались владения гелонов, скифских данников, не кочевников, а земледельцев, сжигающих леса и бросающих зерно в ещё тёплую золу.