Пик Доротеи

На стенах висели портреты, выписанные с тщательностью девятнадцатого века, и только потом мелькнул залихватский двадцатый, небрежные тридцатые годы. Были и современные картины, невнятные, но чем-то приятные: городской пейзаж, пустынный, и только два нищих негра стояли в перспективе, протягивая руку к отсутствующим прохожим. Женский портрет в профиль, несомненно, Доротеи, и лежащая обнаженная, возможно, она же, ее соседство с портретом на эту мысль наводило. Художник любил ее тело: расплывчатость изображения уменьшалась по мере приближения к Евиной роще. Тут художник достигал выписанности и прозрачности Ренессанса.

— Доротея, ау, — говорил Клаус, проходя соседнюю с библиотекой комнату, и потом еще одну. Оказавшись затем в коридоре, не знал, как быть и куда направиться, — вверх по лестнице на этаж с балюстрадой, или вниз, в большой светлый зал, служивший, видимо, столовой.

— Ау, Доротея! — позвал он громче.

— Я здесь, — послышался голос. Тут Клаус заметил светлую щель неплотно закрытой двери, и открыл ее. Апартамент Доротеи выходил на открытую часть двора перед их двухэтажным — считая по-французски — домом, на крыши, спускавшиеся по склону к нижнему городу, где вдали стояло иссиня-черное озеро.

Женщина сидела на стуле перед широкой кроватью. Вещи были вывалены из чемодана и лежали горой.

— Ты всё привезла? — удивился немного Клаус, привычно встревожившись: в коттедже на берегу не осталось, стало быть, вещей Доротеи, всегда немного заложников возвращения человека.

— Захотела обновить гардероб, — сказала она чуть извиняющимся тоном.

— Конечно, конечно, — успокоил ее Клаус.

— А зубную щетку забыла!

— Ну, ничего, ничего.

— И еще, представь себе, ночную рубашку с красной каемкой, которую ты успел полюбить.

Клаус слегка огорчился и даже подумал, что любимая рубашка и любимая разделились, и нет ли тут знака какого-нибудь, просочившегося сюда из будущего. Озадаченный размышляющий Клаус отразился в трюмо, — тяжелом, старомодном, занявшем почти всю стену.

— Ты в твоем доме другая, — сказал он. — Ты стала очень внимательная, цепкая. Тебя трудно обнять.

Он, тем не менее, попробовал и удивился деловитости, с какой Доротея ответила на его поцелуй и уклонилась от более притязательной ласки. Словно ей мешала значительность роли хозяйки.

Облака окрасились в красные и серо-малиновые тона заходящего солнца. Загорались уличные фонари, их зеленоватые цепочки отметили улицы, вытягиваясь поясами и поднимаясь вверх. Дома все более теряли очертания. Клаус любил меланхолию заката, особенно если ночлег обеспечен и можно отдаться сладкому чувству завершения дня.

— Ты знаешь, я где-то видел именно этот пейзаж, — удивленно сказал он. — И это не дежавю… Вон там, в темноте должна скрываться часть церкви, правда?

— Церковь действительно есть, — согласилась Доротея, — и пейзаж ты видел, я знаю где: в Мюнхене, в Пинакотеке! Автор его Розенбах, наш дальний родственник в девятнадцатом веке. Он жил в нашем доме. И всегда рисовал закат солнца из этого окна. Мольберт всегда стоял тут, вот, смотри, след.

И действительно, полтора века натирания паркета не стерли вытоптанный на полу полукруг.

— В этом пейзаже какая-то магия, — сказал Клаус, встав на место художника.

— Может быть, на меня снизойдет теперь талант рисования? — пошутил.

Доротея отгородилась ширмою и переодевалась, судя по шуршанию тканей и взвизгиванию молний. Когда она вышла, взгляд Клауса впился в новый невиданный прежде образ ее: длинное серое платье до щиколоток, сиреневая блузка с редкими блестками и розовой подкладкой воротничка и манжет. Она смотрела на Клауса испытующе.

— Какой у тебя изучающий… взор! — сказал Клаус. — Его не было прежде.

— Прежде не было и у тебя…

— Чего же?

— Не скажу. Сам ты, думаю, знаешь.

Звякнул прикрепленный над дверью колокольчик.

— Нора зовет ужинать.

Клаус пошел следом, оглядываясь на высокие окна и на еще живший в углах отблеск заката, затягиваемый со скоростью счета секунд темнотой наступавшей. Ему хотелось прочитать несколько строк какой-нибудь книги. Несколько их стопкой лежало у изголовья кровати, но Доротея ждала его в дверях, и он пошел к ней, довольствуясь собственной фразой, поселившейся в памяти накануне: «Сколько же там прекрасных подробностей».

Нора была в шортах и телесного цвета чулках, в передничке, в тишортке на голое тело. Вызывающе торчали соски. Ноги обуты в низкие бархатные сапожки. Доротея ничего не сказала, и Клаус тем более промолчал.

— Рыба судак, запеченная в картофеле, — объявила Нора. — Подходит? Если же нет, то выбора тоже нет. Впрочем, можно спуститься в город, в ресторан.

— Запеканка прекрасная вещь, — сказал Клаус. — Рыба кстати в этот день недели.

— Как, опять пятница? — с досадою произнесла Доротея. — Еще неделя прошла. И еще.

В просторной столовой они устроились вблизи кухни, отделенной деревянной стойкой и стенкой, раздвигавшейся, если нужно, в сплошную. Их стол был небольшим, а посередине залы стоял другой, массивный и длинный, дубовый. За ним легко поместилась бы дюжина трапезующих, не теснясь. Но такого здесь давно не случалось, судя по буфетам с посудой, заставленным так, что дверцы было бы не открыть. Стены, однако, сияли, сиял чистотой потолок.

— Этот дом давно перестал подчиняться людям, — хмуро сказала Нора. — Они не живут в нем, это он их терпит. Когда же мы избавимся от него! Над новыми хозяевами у него власти не будет.

— Это интересно, — сказал Клаус. — У меня нет опыта владения жилищем.

— Нора права: неизвестно, кто кем владеет! Деньги все-таки менее деспотичны.

Клаус раскрыл рот, чтобы сообщить об ограниченности у него и этого опыта, но передумал, опасаясь, что возникнет неуютное сопоставление его и хозяек. Привычное людям ушедшего века, ему казалось оно чересчур простецким.

После первого бокала превосходного мозельского и великолепной запеканки настроение заметно улучшилось. Высокие окна столовой совсем потемнели, и в верхней их части стали заметны звезды, — свет уличных фонарей сюда не достигал. Светилось лишь одно далекое окно, совсем маленькое, наверху застроенного городского холма. Оно могло показаться луной на ущербе.

— Не затопить ли камин, — поинтересовалась Доротея, когда они, утолив голод, вразнобой ели кто сыр, кто фрукт, а кто продолжал попивать вино в ожидании чашечки кофе, — им был Клаус, конечно же. Он и вызвался разжечь камин, и делал это с удовольствием, весело, и пламя, словно заразившись его весельем, треща побежало по сухим еловым веточкам, облизывая жадно поленья. Клаус подумал о различии огня, зажигаемого для уюта и по необходимости.