Пик Доротеи

— Кто вы? — леденея от страха, спросил он, готовясь к смерти, приподнимаясь на локтях и отдав себе отчет, что не спит. Перед ним стоял человек с круглой блестящей стеклом и металлом головою и в кожаной куртке. Он медлил открыться. Время убийства истекало.

Клаус уже лелеял мысль, что это рассыльный, что он привез пакет, например, от издателя, и в нем что-нибудь неотложное. Но как он ночью вошел в дом, и почему в нерабочее время? Горизонт за окном не подавал никаких признаков жизни.

Посыльный стащил шлем с головы.

— Нора! — вскричал Клаус, ошеломленный и обрадованный. — Ты не улетела? Что за костюм?!

— Самолеты не летают. Я вернулась домой и никого не нашла. Доротея не отвечает, и нигде ее нет.

От нее веяло силой. Готовностью если не распутать, то разрубить, наконец, узел насмешника софиста Гордия.

Она сбросила тяжелую куртку со стальными заклепками и перестала казаться мужчиной.

— Ты голодна? — спросил Клаус. — Мы вчера все собирались, чтобы решить, где искать Доротею. Там внизу много еды.

— И что вы решили? — с недоверием в голосе произнесла Нора.

— Ничего. Решили ждать, как говорят в Ватикане. Потеряться в Гельвеции можно только в горах. А она просто уехала. Если же она решила… — его голос пресекся, он задохнулся от подступивших слез.

— Но я ничего не знал! Твое письмо, Нора… Это первый свет на вашу тайну!

Нора сидела на краю постели, отклонившись назад, опираясь руками.

— Теперь ты знаешь, — сказала она почти с вызовом. — Теперь ты все знаешь, мой милый, — повторила она ласково и неожиданно хрипло. Она более не опиралась руками, она их раскинула и упала спиной на постель. Совсем близко от Клауса поблескивали глаза, и рот ее улыбался, и даже в неясном отраженном свете он казался зовущим красным. Он притягивал мужчину, словно магнит железную крошку. Клаус припал к нему в поцелуе, и Нора охватила его голову руками, намереваясь теперь уж не отпускать, пока не выпьет до дна. В безумном порыве Клаус нащупал ладонями грудь Норы и сжал, ошеломленный ее упругостью, горячим уколом сосков.

Он лежал между ее ног и бедер, и Нора сдавила его конвульсивно, то ли желая освободиться, то ли зовя проникнуть в нее. В кулаке она зажала уголок простыни, словно ей нужно было держаться за что-то. Правая рука искала тоже и схватила ночную рубашку. Клаус перевел дух.

— Это рубашка Доротеи, — сказал он, удивляясь себе, словно рот его открылся и сам произнес. Имя упало между ними. Тело Норы вдруг отвердело, но Клаус главного намерения не оставлял, влажный вход ему оставался открытым, он это чувствовал. Тиски бедер Норы лишали его подвижности, и Клаус вспомнил, что теннис и верховая езда входят в число ее увлечений.

— Я желаю тебя… — шептал он. Бормотал: — Я люблю тебя…

— Я твоя… — отозвалась женщина. — Скажи только… Заг мир, битте, либсте… Если б ты знал, что жизнь Доротеи… зависит от тебя?

И отчеканила:

— Если ты возьмешь меня — она этой ночью умрет.

Клаус отпрянул. Он не успел помыслить о наличии логической сцепки в сказанном, о возможности ее. Он сразу поверил этим словам, произнесенным с убежденностью колдуньи.

— Зачем же ты пришла и легла! — в отчаянье воскликнул Клаус. — А теперь еще положила между нами труп!

Нора лежала молча, свернувшись по-кошачьи калачиком.

Он к окну побежал за помощью и с облегченьем увидел темно-розовую полоску зари.

На балке стропил шевелилась, густея, ленточка начавших свой трудовой день муравьев.

34

Такого Клаус не ожидал. Чтобы зачатие жизни грозило кому-нибудь смертью. Он почти убегал, задыхаясь от крутого подъема, велосипед понукая, словно живую лошадь. С отчаянной силой ноги упирались в педали.

Решать бесполезно, решил он. Воля человека — самая короткая из всех его способностей. Слепой червь вожделения. Пусть тело ведет его. Ему хочется вверх — пусть. Придет же когда-нибудь изнеможение. И все остановится. Успокоится. Прояснится.

Подъем сделался крут, и настолько, что пришлось сойти на асфальт и дальше толкать машину руками. Потом затруднилось и это. Он спрятал велосипед в кусты и поднимался один.

Он давно уже туда намеревался сходить. Из долины видна была белая часовня, ее черепичный купол с крестом. Оберхольцер ее вспоминал ради древности фрески. Дорога привела наконец к подножью ее, где деревянная стрелка отправляла еще дальше надписью источник.

Рассвело. Покой тишины усиливали печальные посвисты птицы.

Он вошел в облачко запахов: парафина, воска, приторно сладкого ладана. Образы теснились на стенах, и весь потолок покрыт маленькими картинами, сценками чьей-то жизни, святой и прославленной.

Посередине висела фигура ангела деревянного, с крыльями золотыми, а напротив прикреплена была на стене фигура тотчас узнаваемого Франциска. Он руки держал разведя. Он получил в этой позе стигматы.

Описания и иконы проявляют здесь неуверенность: то ли ангел то был, то ли сам Иисус. Неудивительно, что трудность разрешилась соединением того и другого: Иисус в образе крылатого серафима награждал святого кровавыми следами гвоздей и копья.

Для полной ясности протянуты были веревки от раны к ране, — они изображали мистические лучи.

Материя на службе у тайны. Только и всего. Однако повсюду.

Все, что мы видим, — сказал себе Клаус, — значит лишь то, что существует и другое, и это другое — главное по отношению к видимому.

Он сел на скамейку и охватил голову руками, помогая себе мыслить. Со стороны он казался охваченным отчаянием. Вот настоящая поза мыслителя, а вовсе не та, знаменитая, прославленный китч.

Люди науки не боятся. Они совершили вычисления и опыты тысячи раз, и результат получался все тот же. Почему это так, они не знают. Они запомнили последовательность операций. И нашли результату видимый в телевиденье образ. Их бога зовут Биг Банг.

Выйдя из часовни, Клаус увидел еще человека. Вероятно, пришедший подметать и чистить, поскольку рядом с сидевшим на скамейке мужчиной лет пятидесяти стояло ведро и швабра. Он оторвался от созерцанья долины и сказал, улыбнувшись:

— Грюци.

И показал кивком головы на пейзаж: лесистые склоны сбегали на равнину, там краснели черепичные крыши, и край озера поблескивал сквозь туман, в котором висело ярким кружочком солнце.

Их связывал этот миг, это место. Здание, посвященное событию восьмисотлетней давности.

Нас так настроили, подумал Клаус. Мы слышим одну и ту же музыку. Мы тут не при чем. Если б ручку настройки крутили меньше или быстрее, мы сейчас бы грабили банк. Или воображали себя заводилами вселенной. Какой же из всего этого вывод? По возможности, не шевелиться? Не говорить ничего?

— Не вызывать ни в ком страха, — сказал мужчина, повернувшись к нему. Он встал и простился. Взял ведро со щеткою и исчез за дверью часовни.

Страх убивает свободу, подумал.

И начал поспешно спускаться, зная, что пришел день разрешения лабиринта. Показался выход, светлый его квадрат. Никаким художником не нарисованный. Туннелю конец.