Пикник на Аппалачской тропе
Шрифт:
Все! Наступающая армия, которая шла перед ним, исчезла! Что за наваждение? Он осторожно открыл дверцу, вылез на брусчатку мостовой, огляделся. Сзади, уткнувшись носом в Володину радиостанцию, стояла одна машина, за ней вторая, потом пушка — и так до самого конца улицы, насколько он смог видеть, стояла и спала смертельно усталая часть наступающей армии, ожидавшая, когда Володин грузовик заведется, и тогда они будут слепо ехать за ним. «Да, было о чем подумать. Дело пахло трибуналом».
Часть армии, которая стояла за ним, напоминала ту слепую свинью барона Мюнхгаузена, которая держала во рту отстреленный хвостик поводыря. И вот тут какие-то древние инстинкты проснулись в Володе. Он разбудил сразу все понявшего и побледневшего шофера. И они решили, что поедут не спеша, как будто ничего не случилось, доедут до ближайшего перекрестка, а там решат, что делать дальше. Завели свою
А сзади на разные голоса уже визжали стартеры, заводились и трогались другие машины, дым поднимался от начальных выхлопов гигантских дизельных моторов тягачей, когда вся змея этой колонны медленно зашевелилась и тронулась.
Приближался перекресток.
И тут Володя принял, как он говорил, самое важное для себя за все время войны самостоятельное решение. Он вдруг решил двигаться в ту сторону, в которую потекла бы от перекрестка вода. А уж вода наверняка приведет его к Дунаю.
Уже перед самым перекрестком он каким-то шестым чувством угадал, куда идет общий неуловимый наклон, и повернул туда свою машину. У следующего пустынного перекрестка он опять представил себе, куда бы потекла вода, и опять поехал туда же. Через некоторое время эти уклоны стали все заметнее, и примерно через четверть часа непрерывного движения вдруг после очередного перекрестка он увидел зеленую, запыленную ленту стоящих, уткнувшись друг в друга, военных машин. Подъехал ближе и, еще не веря своему счастью, узнал знакомый номер и царапины на заднем борту едущей впереди машины. Да! Они подъехали к ней и заглушили двигатель. Володя оглянулся. Сзади сокращаясь, уменьшая интервалы, выдерживавшиеся во время движения, утыкались носами в хвосты, глушили моторы и мгновенно засыпали солдаты огромной наступающей армии. Но была еще опасность, что их хоть и временное отсутствие будет обнаружено. Володя подошел к дверце впереди стоящей машины, открыл ее, разбудил знакомого лейтенанта. Тот ошалело проснулся. «А? Что? Проспали?» Но вдруг увидел, что впереди стоит машина, и успокоился.
С ума сошел, сказал он только Володе, будить человека, когда можно еще поспать!
И Володя понял, что их опоздание никем не было замечено, и он и шофер спасены. Так за какие-то полчаса пережил самое трагическое и самое радостное переживание за всю войну один из ее скромных героев, простой лейтенант, а сейчас доктор географических наук — Владимир Федорович Суходровский. Все это было рассказано им так красочно и запомнилось мне так ярко, что сейчас в Бостоне я вдруг решил: пойду-ка и я под уклон, куда бы потекла вода, и тогда наверняка выйду к океану, заливу. И действительно, очень быстро вышел я к тому месту, откуда уже была видна справа и слева поблескивающая вода. Впереди воды не было видно, так как весь вид загораживало большое здание, а вернее — огромный застекленный навес, напоминающий дебаркадер Киевского вокзала в Москве. Это сооружение своим дальним от меня концом упиралось в набережную, в нем раньше помещалась таможня, велась проверка прибывших морем грузов.
Ближний ко мне торец этого странного сооружения выходил на маленькую площадь со сквериком из невысоких, еще молодых деревьев и памятником кому-то в центре скверика. Но не это привлекло мое внимание. Между деревьями скверика были натянуты толстые бельевые веревки, а на веревках висели огромные еще мокрые и мятые звездно-полосатые американские флаги. И какие-то женщины стирали в широких ведрах что-то. Вот кто-то из них вытащил, поднял вверх тяжелый пласт материи. Да, был это еще один такой же звездно-полосатый флаг. Женские руки привычно прополоскали флаг, как белье, и вот его уже понесли вешать сушить, а один из тех флагов, что висел перед этим на веревке и, наверное, стал уже сухим, сняли, свернули и… сунули обратно в ведро с мыльной пеной и начали снова стирать. Я заинтересовался и стал смотреть.
В середине скверика у памятника стояла толпа людей. Сначала я думал, что они слушают какого-то оратора. И действительно, на высокий пьедестал памятника забрался какой-то человек, начал было что-то говорить, но кто-то передал ему гитару — и полилась песня. Веселая, очень быстрого темпа, с явно выраженным танцевальным ритмом.
Мы твоя несметная армия, Поющая и ликующая на улицах. Своей радостью мы заявляем всем: Это мы правы, это ты прав, идите за нами!Я разобрал только эти слова припева, которому громко
подпевала вся толпа, прихлопывая в ладоши и раскачиваясь в экстазе.Все быстрее и быстрее становился темп песни человека с гитарой. Все самозабвеннее и самозабвеннее подпевали молодые люди в толпе. И я вдруг увидел такую общую экзальтацию и самоотрешенность и такие просветленные взгляды, от которых все вдруг в этой толпе стали казаться прекрасными.
После того дня в Бостоне я только в скверике у Ваганьковского кладбища увидел нечто подобное.
А когда в Бостоне человек с гитарой вдруг кончил петь и слез с памятника, туда полез другой, и снова полилась песня. Особенно выделялся один певец, если его можно так назвать. Потому что каждый из этих певцов не только пел, но и выкрикивал лозунги, убеждал в чем-то, а потом снова брал гитару. Он был так энергичен, так отдавался пению и проповеди — а это действительно была проповедь, — что несколько бородатых сильных мужчин буквально на руках удерживали его там, по-братски обнимая за плечи. А он выкрикивал что-то и все пел, пел, пел, бренча гитарой. Рядом со мной стояла, глядя на это, молодая женщина в блекло-лиловом очень длинном, до земли, в мелких оборочках легком платье из тонкой материи с мелкими темными цветочками, неярко, как-то по-старинному, раскинутыми по лиловому фону. И растрепавшаяся прическа у нее тоже была какая-то старинная, со многими длинными локонами у ушей. Такие прически я видел раньше на портретах-миниатюрах жены Пушкина — Натальи Гончаровой, а также портретах других красавиц пушкинского времени. Не спуская глаз с того человека на памятнике, она пела и била в ладоши, казалось, громче всех. Но вот гитарист в изнеможении опустил гитару, его друзья бережно помогли ему спуститься. Наступил как бы перерыв. Воспользовавшись этим, я спросил свою соседку, кого она понимает под словом «Он» в своих песнях? Кто тот человек, чьи песни-проповеди так тронули ее? Почему здесь же ее подруги стирают огромные флаги?
Она с удивлением взглянула на меня.
— Вы не знаете ничего этого? Это же религиозный гимн. Он — это Иисус Христос. Он с нами. А человек, который так удивительно пел, — это наш пастор, один из лучших в нашей церкви. А кроме того, он мой муж, и трое наших детей тоже с нами. Вон они играют там на лужайке, — сказала она с гордостью и показала на кучу детей, которые играли в стороне под наблюдением двух женщин.
— Это религиозная секта? — спросил я, удивленный. — А при чем же здесь флаги?
— Да, мы называем себя религиозной христианской сектой под названием «Живое слово Христа». Мы считаем, что слова, которые побуждали когда-то первых христиан терпеть мучения, сейчас, от постоянного употребления их корыстными, бессовестными людьми, потеряли смысл. Мы говорим, что слово Христово, слово бога умерло в том смысле, что его затаскали, использовали, не воспринимая сердцем, что нужно заново учиться говорить слова, заново учиться поклоняться знаменам. Вот поэтому мы говорим, что и знамена тоже запачканы, что надо отмыть запачканные флаги страны. Поэтому мы и стираем флаги. В этот день на этой площади собрались представители всех групп «Живого слова Христа» всей Новой Англии… Мы, например, из маленького городка в двухстах милях отсюда.
Мотель «Мавританский двор»
Письмо Честера Лангвея. Снова в Америку. Меня зовут Берни. Мотель «Мавританский двор». Праздник начала учебы в университете штата Нью-Йорк. Становлюсь хозяином «пинто». Странный парад в городке Клермонт…
В середине 1981 года в Москву с коротким визитом приехал профессор Лангвей, в холодной лаборатории которого лежит мой керн, в доме которого я жил, когда ездил за керном в Буффало. Мы много разговаривали с Четом о судьбе этого керна и о том, что хорошо было бы продолжить изучение нижней, намерзшей из подледникового моря, части ледяного столба.
Чет уехал в Америку, а через очень короткое время я получил письмо, в котором говорилось, что университет штата Нью-Йорк в городе Буффало приглашает доктора Зотикова для работы в лаборатории ледяных кернов геологического факультета сроком на шесть месяцев в удобное для него время в 1982–1983 году. Все расходы по пребыванию и работе Зотикова в лаборатории и деловым поездкам по США берет на себя университет. Письмо подписал руководитель департамента геологии университета и начальник лаборатории исследования и хранения ледяных кернов, профессор, доктор Честер Лангвей-младший.